Две жизни

В мир пришла весна.
И ватой ходят облака над нами
По голубому солнечному небу,
И нет им дела до людей внизу,
До плесени гнилой, покрывшей землю.
Весна пришла, как приходила раньше,
Как будто мир не истекает кровью,
Как будто люди не сошли с ума.
И я стою в разрушенной деревне,
В домах без крыш и стен гуляет ветер,
Весенний ветер, свежий и холодный.
Он раздувает и мою шинель,
И волосы неубранного трупа,
Который смотрит в солнечное небо
Невидящими впадинами глаз.
И ветер мне настойчиво твердит,
Что важно то, что в мир пришла весна,
Что светит солнце. Он твердит о том,
Что кровь, война и смерть — пустая мелочь,
Не стоящая наших сожалений,
Мучительных вопросов и раздумий.
И я у догнивающего трупа
Стою с винтовкой под апрельским ветром
И думаю, что миром правит жизнь,
Что торжество ее неотвратимо.

Белые стихи писать труднее. Рифма многое извиняет.

К началу мая полк вышел из своего полуокружения. У Бориса во всю кровоточили десна. Цинга. Санчасть поила больных отваром из еловых иголок. Не очень помогало. Написал письмо Ире. Елизавете Тимофеевне он писал чуть ли не два раза в неделю, а Ире редко. Но теперь, когда снова заработала почта, послал Ире стихи. Письмо дошло. Военная цензура работала халтурно.

Взгляни, мой друг, как май идет,
Весенним днем дыши,
А у меня болит живот,
Меня кусают вши.
Тебе зеленая весна
Открыла все пути,
Меня ж опять зовет она
Под пулями ползти.
Когда ж я сброшу, наконец,
Весь этот хлам навек
И снова буду не боец,
А просто человек.
И я опять вернусь в Москву,
Приду к тебе домой,
И не во сне, а наяву
Обнимемся с тобой.
И станет жизнь полна опять
И смысла и труда,
И вновь любить, и вновь мечтать,
И это — навсегда.
Пока ж меня кусают вши,
И мучает живот,
А травы все растут в тиши,
А к людям май идет.

5.

В начале июня сорок второго в Москве было жарко. Вещмешок за спиной, шинель скаткой наискосок через плечо, — Борис, мокрый от пота, перескакивая через три ступеньки, взбежал на четвертый этаж. Перед дверью постоял, отдышался. Позвонил. Слава богу, дома. Елизавета Тимофеевна, не открывая, спросила:

— Кто там?

И, не дождавшись ответа, ушла. Борис позвонил снова. Звон цепочки, и дверь приоткрылась.

— Боже мой. Борюнчик. Что с тобой? Ты почему молчал?

— Я, мама, могу только шепотом. У меня десна опухла. И губы, видишь, тоже.

— Мальчик мой. Господи, что с тобой сделали. Как ты похудел. И лицо не твое. Ты совсем домой? Тебя отпустили?

— Что ты, мама, я от силы дня на два. Послали в офицерское училище. По приказу Сталина всех рядовых с высшим и неоконченным высшим образованием с фронта в лейтенантские школы. Завтра получу направление.

Пока Борис лежал в ванне, в горячей, в почти невыносимо горячей, прекрасно горячей воде, снова и снова пытаясь намылить мочалку хозяйственным, не дающим пены мылом, пока он наслаждался этим совершенно невероятным комфортом и покоем, Елизавета Тимофеевна, взяв с собой все имевшиеся в доме деньги, бежала, буквально бежала на Цветной бульвар, к Центральному рынку. На рынке не людно. Москва еще пустая. Бабы из распределителей, продбаз, литерных столовых продавали ворованные продукты. Дешево, за сотню с небольшим, Елизавета Тимофеевна купила несколько пучков лука. Две сотни отдала за буханку черного и столько же за кило картошки и маленький кусок сала. Больше у нее денег не было. Завтра одолжит у Николая Венедиктовича. Пока Борис дома, надо его кормить. Зелени побольше. На него смотреть нельзя. Эта пилотка на остриженной голове, худое лицо с торчащими ушами, слишком широкий воротник гимнастерки вокруг тонкой шеи. Такой контраст с его бодрыми, полными оптимизма письмами. Так хотелось им верить.

— Зачем ты столько денег истратила, мама? Я же не пустой приехал. Я по аттестату ливерную колбасу, концентраты, полбуханки хлеба получил, меня армия кормит.