Две жизни

— Я, Паша, сегодня демобилизуюсь. Хочу на Истфак вернуться

— Молодец! Член партии?

— Само собой.

— Ты, кажется, два курса кончил? Значит на третий пойдешь. Ничего, что уже шестой семестр. Догонишь. Нам фронтовики, особенно партийные, нужны. А то такая мелюзга пошла, опереться не на кого. Мы тебя в партком введем, может, меня сменишь, — я летом кончаю.

— С жильем у меня плохо, Паша. На Стромынке есть места?

— Для тебя есть. Сейчас позвоню в ректорат, они распорядятся.

Три дня ушло на бумаги, оформление, устройство. На Стромынке знакомых не было. Комендантша новая. В комнате шесть коек, на трех сосунки первокурсники после десятилетки, два фронтовика, тоже первокурсники. Сергей быстро понял: ордена носить не принято, костюмы, привезенные из Германии, спрятать подальше.

Через неделю позвонил Борису, вечером зашел. Новая табличка: Великановым — 1 звонок, Матусевичам — 2 звонка, Кудрявчиковым — 3 звонка. Дверь открыл Борис.

— Привет, Борька. Дай-ка поглядеть на тебя. Повзрослел. Обнимемся, что ли? Война позади. Постой, да ты хромаешь. Царапнуло маленько?

— Здравствуй, Сережа. Рад тебя видеть. Да, я недавно из госпиталя. Нет, мы теперь в прихожей не раздеваемся, в комнату проходи. Нас немножко уплотнили, одну комнату отняли. Так что мама в гостиной, а я в моей маленькой.

А барыня не изменилась. Все также строго со вкусом одета. Дома, вечером в туфлях на невысоком каблуке, не в шлепанцах. Кофточка с высоким воротником, неяркая брошь. Встала из-за столика в углу комнаты, отложила книгу (закладка специальная, чтобы страницу не искать, Сергей еще со школьных годов запомнил), сняла пенсне, шагнула навстречу. Нет, все-таки изменилась. Без пенсне видно: морщины вокруг глаз мелкой сеткой. Похудела. Скулы обтянуты кожей, выступают, глубокие складки на щеках.

— Рада вас видеть, Сергей…Иванович, кажется?

— Что вы, Елизавета Тимофеевна, меня по отчеству и на «вы»? Я все тот же Сережа Лютиков, вытянулся только.

— Не могу я взрослому человеку «ты» говорить, если он со мной "на вы". Вот по отчеству, наверное, зря. Очень вы, Сережа, возмужали. И китель вам идет, верно на вас сшит. Мне Боря сказал — вы только что демобилизовались. Почему вас так долго держали? А теперь куда? Снова учиться? Или после войны, после бурной жизни и ратных подвигов скучно за парту садиться?

— Какая бурная жизнь, какие подвиги? Я, Елизавета Тимофеевна, все больше по штабам отсиживался. А в конце войны сделали начальником, комендантом то есть, одного городка, немцев кормить, перевоспитывать, а потом и выселять в организованном порядке из исконно русской земли — Восточной Пруссии. Поэтому и не отпускали долго. А за парту, Елизавета Тимофеевна, я уже сел. Студент третьего курса Исторического факультета МГУ. А ты, Борька, опять на Биофаке?

— Уже кончил. Экстерном. В аспирантуру поступил.

— Как же ты успел? Ведь ты тоже с третьего курса в армию ушел.

— Повезло мне, потом расскажу.

— Ты, случаем, еще не женат? Мне Елизавета Тимофеевна в начале сорок второго, когда я в Москве проездом был, помнится, о какой-то Ире говорила.

— Нет, я не женат.

Барыня не выдержала.

— Что-то вы, мальчики, не то делаете. Четыре года не виделись, войну прошли, а у вас отрывочные вопросы-ответы. Либо за стол садитесь, ужинать будем, у меня на этот случай и пара бутылок припасена, взрослые ведь мужчины, солдаты, либо идите к Боре и как следует поговорите, чтобы я не стесняла, чтобы не нужно было выбирать ни тем, ни выражений.

— Да ты и не мешаешь совсем, мама. Именно четыре года, трудно сразу. Давай сначала поужинаем.

Выпили неплохо. И Великанов пить научился. Полторы бутылки на двоих — и ничего, только размяк немного и расстегнулся. Не совсем нараспашку, но слегка расстегнулся. Елизавета Тимофеевна не пила, только подкладывала им вареную картошку с луком и подсолнечным маслом. Говорили за столом мало. После нескольких рюмок Сергей спросил:

— А что, об Александре Матвеевиче слышно что-нибудь?

— Папа умер. В сорок втором. В лагере.

Сергей встал.

— Простите, Елизавета Тимофеевна. Разрешите, я за память о нем выпью, не чокаясь.

У Бориса в комнате Сергей полулежал на кровати, прислонясь к стене, подушку под спину. Борис на стуле у столика. Недопитая бутылка, краюха черного и солонка. Говорили шепотом: в соседней комнате барыня уже легла.

— Расскажи, Великан, как воевал. Я только знаю, что в сорок втором ротным связистом был. Думал — все, конец Борьке, сколько их с катушками полегло — не сосчитать.

— Да нет, тогда обошлось. Потом пулеметное училище кончил, в ЗСБ под Вологдой полгода сачковал. На Втором Украинском на самоходках по Украине и по разным заграницам разъезжал, только недолго: все больше по госпиталям отлеживался. Последний раз стукнуло на австрийской границе в марте сорок пятого.

— И в каких чинах кончил?

— Старший лейтенант. ЗНШ-2.

— Разведчик, значит. И не помешал тебе Александр Матвеевич?

— А я о нем в анкетах не писал. И когда мобилизовали, скрыл, и потом.

— И когда в партию принимали, тоже умолчал?

— Я, Серега, как был, так и остался в рядах беспартийной массы.