Двенадцать

Случилось вот что. Небесная зеркальная гладь разверзлась и разорвала надвое наше изображение. Окружающая среда скользнула у моего лица, обдав ветром с трухой и строительной пылью. Я даже не смогла защитить глаза от всего этого и получила годовую норму мусорных осадков. Я заорала, завертела головой, по-собачьи стряхивая эти осадки с лица, а сверху гонял ветер что-то невидимое (глаза-то закрыты), скрипящее, дрожащее, огромное плоское…

Макс тоже кричал, улюлюкал и, кажется, веселился. Это было в его стиле, ничего странного. Странно то, что он достаточно скоро вспомнил обо мне, примял коленями рядом, низко наклонился, обдал горячим травяным дыханием.

— Макс! Руки развяжи! Глаза!

— Что сделать? Развязать? — он сдул с меня мусор. Потом пальцами, очень нежно, убрал крупную щепку, несдуваемую.

— Развяжи! Быстрее! Ну, в чём дело, Макс?

Подёргалась. Всё на месте, плотно прикручено, он и не шевельнулся, чтобы помочь мне.

— Макс!

— Тишина.

— МАКС!!!

— Тише, тише… Тебе что, не нравится? Так и скажи, что не нравится, я тогда и стараться не буду… — голос далёкий, несмотря на то что вот он, рядом сидит, гладит моё колено.

Я сделала нечеловеческое усилие и со скрипом распахнула глаза… И тут… Я увидела.

Я увидела, что… Нет, это нельзя объяснить. Просто всё, что могло измениться, изменилось. Потолок мог измениться, и он изменился — его не стало. Вместо зеркального потолка — деревянные перекрытия с обломками досок, осколками зажимов, железками-каркасами и жалкими остатками зеркал где-то на потолочных перифериях. Мир мог измениться, и он изменился — тихо покачивается справа от кровати, собранный в огромное зеркальное полотно.

— Никогда мне этот потолок не нравился, — отозвался Макс. — Рано или поздно, он всё равно обвалился бы. Хорошо ещё, что хоть с одной стороны скобы выдержали.

— Боже мой… — я на секунду представила, что было бы, если бы потолок накрыл нас. — И что теперь? Оно и будет так болтаться? Развяжи же меня!

— Да, будет вот так вот болтаться, — Макс задумчиво стёк с дивана и подошёл к зеркалу. — Надо было побриться…

И вот тут меня начал терзать ужас… Настойчиво овладевающая мною мысль была до того шокирующей, что я даже сформулировать её боялась. Нет, чепуха, этого не может быть. Просто не может, потому что не может. Так не бывает, это не кино, не вампириада, не средневековье. Не надо даже пытаться напрягаться, потому что ничего такого. Всё нормально, нормально всё, по-другому уже никак. Разве возможно, чтобы это случилось? Никогда этого не случится, никогда Макс не будет… ИМ…

Я смотрела в его новое отражение и от ужаса не могла понять — изменилось что-то или нет? Вроде бы не изменилось… О господи…

— Макс, Макс, — почему ты меня не развяжешь? — голосочек дрожал, лопался, каждое слово стоило дня жизни.

— Ну почему, почему… По кочану… Зачем глупые вопросы задавать, ты уже всё поняла. Или объяснить? — он улыбнулся мне в зеркало.

О нет… О нет!!!

Сходил в другую комнату, с грохотом притащил кресло. Снова ушёл. Вернулся с бутылкой кефира в одной руке и с бутылкой коньяка в другой.

— Что будем пить? — некоторое время взвешивал взглядом обе. — Я думаю, кефир оставим на утро…

Бросил бутылку куда-то в район подножья дивана, сам уселся в кресло и поискал позу. Так, чтобы видеть в зеркало себя и меня.

— Ну, что молчишь? Ещё три минуты даю на придумывание вопросов.

Я смотрела на то, как он открывает коньяк, как шарит в карманах в поисках «волшебного стаканчика». Да что же это, мама дорогая? Что же это такое?

— Так, вижу, тебе неинтересно. Ладно, сам что-нибудь расскажу. С чего начать?

Посмотрел на меня в отражении, глаза чёрные, блестящие…

— Я уже имел неосторожность рассказать тебе о моём тяжёлом детстве. Ой, Натали, это было ужасно… За тебя… (звякнул стаканчиком о зеркало)… Знаешь, ничего хорошего сказать не могу. Одни несчастья и унижения. Притом что мама — бедная женщина — ничего не скрывала и честно рассказывала правду о том, как совратил её великий любовник — мой папа, — как он эякулировал (обернулся). Кстати, на таком вот диванчике, он экзотику любил, тоже с ремнями, ну, всё как надо… Ну вот… А я в детстве подавал надежды, умён был, но не пристроен… В лишениях, так сказать и недостатке сладостей… Не впечатляет?

Что же это такое? Что делать? Кричать? Молчать? Может, он шутит?

— Наташка! — он укоризненно покачал головой. — Ты меня обижаешь… Я тебе самое сокровенное рассказываю…

— Макс, я ничего не понимаю… Развяжи меня, Макс…

— Не развяжу. Знаю я вас, девушек, только развяжи, сразу сбегаете. А кто слушать будет?

Молча налил — стаканчик маленький, — повертел в пальцах.

— Ладно… Хотя я рассчитывал на твоё понимание. Ладно… Предысторию опускаем… Представим, что есть некто, молодой, не обременённый родственными связями, злой, ненавидящий, решивший наказать, умный, изощрённый, жестокий… Ну, там в твоей статье всё правильно написано. Мы, считай, вместе писали. Я думал, а ты писала… Жестокий, изощрённый… Это всё я…

— Макс, развяжи меня…