Двенадцать детей Парижа

Ле Телье впервые поднял взгляд на ворвавшегося к нему мужчину. Он словно увидел перед собой адского призрака, который долго терзал самые тайные уголки его души.

– Матиас Тангейзер, – прошептал Марсель.

– Причина этой вражды – ложная вера в нанесенное тебе оскорбление.

– Когда речь идет о неоспоримом факте, веры не требуется.

– Значит, это личное, а не политика или закон.

– Не закон, написанный человеком. Естественная справедливость…

– И нет никого выше тебя, знающего об этой несправедливости.

– Никого, кроме Бога и дьявола.

– Ни один из них никогда не проигрывал, если ставил на меня.

Госпитальер взял булаву и обогнул стол.

– Я заставил вас оплакивать ее, – сказал Ле Телье. – Заставил вас плакать.

Наконец-то сквозь страх проступила ненависть. Матиас кивнул:

– Да, заставил. Я пережил день страданий, которые не променяю на всё золото Парижа. Я приобрел друзей, за которых готов умереть. Я узнал то, за что с радостью отдал бы жизнь. Я вошел в чрево самого мрачного ада, и там меня встретило лицо новорожденной дочери. А Карла? Ты дал мне возможность полюбить ее – снова.

Марсель слушал, и, казалось, эти слова глубоко задели его. Ненависть уступила место неизмеримой печали, и на мгновение он стал другим человеком.

– За всё это, – сказал Тангейзер, – я у тебя в долгу.

Зажав левой ладонью рот Ле Телье, он опустил булаву на верхнюю часть его левого плеча. Железный выступ раздробил сустав, и рука безвольно повисла. Марсель откинулся на обитую красным бархатом спинку стула и закричал, словно у него с корнями выдернули нервы. Слизь из его ноздрей хлынула на руку рыцаря. Лейтенант по уголовным делам попытался встать, но не мог преодолеть боль – или силу своего врага.

Иоаннит убрал руку и стряхнул слизь. Потом он обошел стул сзади и раздробил Ле Телье правую руку, снова зажав ему рот – сам не понимая, зачем он это делает. Ночь наполнена криками, и никто не обратит внимания на вопли, доносящиеся из дома главного виновника пыток. Чтобы обездвижить свою жертву, Тангейзер ударил булавой по его правой ноге над коленом, сломав берцовую кость. Затем он положил булаву на стол. Шею лейтенанта украшал кружевной воротник. Матиас оторвал его и использовал в качестве кляпа.

Потом он взял арбалет.

Вернувшись к Ле Телье, госпитальер взял его левую ладонь и положил на крышку стола. Марсель задыхался от боли в раздробленных суставах и не мог оказать сопротивления. Тангейзер прижал его ладонь к дубовому столу краем стремени арбалета, поставив его вертикально.

– Я уйду и забуду о тебе, – сказал он. – Через несколько дней забудут и все, кто когда-либо тебя знал.

Он взял правую ладонь лейтенанта и положил ее на левую, теперь прижав стременем обе.

– Через несколько дней кто-то другой будет сидеть на этом золоченом стуле, потому что когда наградой служит стул, то важен именно он, а не человек, чей зад на него опирается.

Тангейзер изменил положение арбалета и спустил тетиву. Стрела с сухим треском пронзила обе ладони Марселя и вошла дюйма на два в дубовую панель под ними. Новая боль Ле Телье утонула в старой, более сильной, от раздробленных суставов, но страх в его глазах послужил достаточной компенсацией.

– Мне стул не нужен, – сказал Матиас. – Я предпочитаю стоять.

Он стал наклонять позолоченный трон, пока тот не опрокинулся. Арбалетная стрела держала крепко, и Ле Телье повис на вывернутых из суставов руках, словно недобитое животное на какой-то бойне для проклятых. Его голова дергалась в пароксизме боли.

Иоаннит перезарядил арбалет и обследовал прихожую и лестничную площадку. Потом он остановился у лестницы на нижний этаж и прислушался. Пятнадцать комнат. Если не считать жалобных стонов из южного крыла, дом был погружен в молчание – молчание тех, кто не хочет, чтобы их нашли. Если местные обитатели до сих пор не выбежали на звук выстрела, значит, они и не собираются. Если же они должны были убить Карлу в случае подобной провокации, значит, она уже мертва. Хотя такой приказ не имеет смысла, а без приказа никто не осмелился бы совершить подобное убийство.

Тангейзер спустился в вестибюль, открыл окно и выглянул на улицу. Все было тихо. Тогда он распахнул дверь и махнул рукой в сторону скотного двора, подавая знак, что все в порядке. Худенькая ручка махнула ему в ответ. Он снова запер дверь, прошел на кухню и наполнил корзину всем, что попалось ему под руку: добрый кусок бараньей ноги, сыр, ощипанный гусь, кувшины с соленьями… Оставив корзину у входной двери, Тангейзер вернулся за маленьким бочонком вина, а потом снова поднялся в кабинет.

Ле Телье стонал за своим столом, пытаясь опереться на неповрежденное колено, но при этом ему нужно было перенести вес тела на многочисленные раны. Придавленный трупом охранника Кристьен тяжело дышал, как испуганная собака. Его голова промокла от крови и мозговой жидкости, вытекшей из черепа Баро.

– Вставай, – сказал ему госпитальер.

– Пожалуйста, сударь, я не могу дышать! – пролепетал тот.

Рыцарь носком сапога перевернул лежащее на нем тело.

Пикар подполз к ногам Матиаса, словно собираясь их поцеловать.