Двенадцать детей Парижа

– Сиди дома. Я оттащу тела на улицу. До полудня они не будут сильно вонять.

– Очень разумно. А что я скажу, когда ко мне придут?

– Скажешь, что девчонка убила трех их лучших сержантов. Но сегодня из Шатле никто не придет.

– Фроже вернется.

– Он мертв.

Ирен потрясла эта новость:

– Как умер мой брат?

Матиас вылил в горло остатки воды и поставил пустой кувшин.

– Медленно, в муках и страхе. Я отдал его мальчишкам из Дворов, – сообщил он невозмутимо.

– Ублюдок с черной, как сажа, душой!

– Твой брат привел нас сюда, обещая безопасность. А ты взяла мое золото. Твой брат предал нас. Тебе следовало получше его воспитывать.

– Я еще увижу вас на виселице.

– Свали все на Фроже. Забудь обо мне. Или пеняй на себя.

– Вы все одинаковые. Проклятые ублюдки! Меня от вас тошнит.

Рыцарь почувствовал тянущую боль в спине и подумал, стоит ли перетаскивать тела.

– Я позабочусь, чтобы вас повесили. Вас и ваших проклятых детей. Я пойду к Ле Телье, – пригрозила ему хозяйка и вдруг сложилась пополам, ударилась о буфет, повернулась и сползла на пол. Ее смерть – по всей видимости, мгновенную – сопровождал щелчок спущенной тетивы.

– Думаю, я попала ей в сердце, – сказала Эстель, опуская лук.

Скорее в аорту, судя по обильному кровотечению, подумал Тангейзер, но уточнять не стал. У Ля Россы был такой вид, словно она прихлопнула осу. Она не ждала, что ее будут ругать. Госпитальер и не собирался. В смерти Ирен он видел одни преимущества, и не только для своей спины.

– Я проверила, что вы с ней стоите не на одной линии, – добавила его юная подопечная.

– Хорошо. Это первое правило при стрельбе.

Тангейзер взял арбалет и снова натянул тетиву.

– Она сказала, что повесит детей, – продолжала девочка.

– Мы же не могли этого допустить, правда?

Эстель вышла вслед за ним из кухни. Матиас снял с трупа сержанта запасной колчан.

– Мы снова будем летать? – спросила вдруг Эстель.

– Летать? Мы просто обязаны это сделать.

По предложению Эстель они пошли к Нотр-Дам через крытую галерею, которая оказалась безлюдной. Ампаро заплакала, на удивление громко для такой крохи. Тангейзер был очарован. Какая упорная! Он улыбнулся, а Ля Росса ласково что-то зашептала, пытаясь успокоить младенца.

Когда они добрались до фасада собора, новорожденная по-прежнему плакала. Матиас поставил на землю свечу, арбалет и снял Эстель с плеч.

– Я думаю, она хочет повернуться ко мне, – сказала девочка.

Она расстегнула пуговицы на платье и перевернула Ампаро, после чего присела на корточки к стене, заговорила с малышкой, и та успокоилась. Иоаннит взял арбалет и окинул взглядом Паперть.

Все было тихо, и только двое ополченцев охраняли главный вход, под сценой Страшного суда. Их пики были прислонены к арке, а фонарь стоял на земле.

Граф де Ла Пенотье вернулся к Эстель и взял ее за руку.

– Ты пойдешь в собор, – сказал он. – Будешь ждать меня возле купели. Но сначала иди впереди меня со свечой.

Госпитальер держался в двух шагах позади Ля Россы, чтобы крошечное пламя свечи ослепляло охрану, скрывая его присутствие. Увидев девочку, ополченцы выпрямились, скорее удивленные, чем встревоженные. Еще одна парочка доблестных горожан, не ведающих, что творят.

Тангейзер поравнялся с Эстель, появившись справа от нее, и поднял арбалет.

– Первый, кто прикоснется к оружию, получит стрелу. И первый, кто заговорит, – предупредил он охранников.

Оба ополченца замерли и, словно зачарованные, уставились на арбалет.

– Вам не обязательно умирать сегодня, – продолжал Матиас. – Вспомните о своих женах в мягкой постели. Ты возьми фонарь, – велел он одному из стражников. – Оба поворачиваетесь ко мне спиной и беретесь за руки.

Мужчины подчинились и сплели пальцы, словно ища друг у друга поддержки.

– Эстель, иди внутрь, – скомандовал мальтийский рыцарь.

Проводив взглядом девочку, исчезнувшую за дверями, Тангейзер взял пику:

– А теперь идите вокруг собора.

Он приказал ополченцам остановиться за южным нефом, в непроглядной тьме.

– Снимите шлемы, – продолжил он отдавать приказания, когда они пришли туда. – Фонарь на землю. Повернитесь лицом к стене.

Стражники выполнили приказ, не разъединяя рук. Тангейзер опустил арбалет и ударил первого ополченца пикой в основание черепа. Второй не посмел повернуться. Он по-прежнему держал руку товарища, тело которого сползало по стене.

– Ради всего святого, – забормотал он, – мне очень жаль, если я как-то оскорбил вас, и…

Матиас убил и его. Потом он вытер оружие о траву, взял фонарь и арбалет и вернулся на Паперть. Пику он вернул на место, рядом со второй, повесил фонарь в проходе и вошел в Нотр-Дам.

Окинув взглядом внутреннее пространство собора в поисках вооруженных мужчин, госпитальер не увидел ни единого мужчины. Оба прохода между скамьями в этой части поперечного нефа были заполнены женщинами и детьми – группы из нескольких человек, пары или застывшие в безмолвном горе одинокие фигуры. Некоторые – в основном дети – спали на скамьях или на полу. Отовсюду доносился плач или причитания. Отдельные голоса складывались в странную гармонию, словно это был скорбный хор, поющий бесконечные гимны.