Двенадцать обручей

К сожалению, не было видеокамеры. Ярчик Волшебник отснял бы колоссальный сюжет — тело в воде, игра двух текучих субъектов, смерть как воплощение сущности, то бишь возвращения к себе домой. Смерть как находка собственной ниши, ванны, нирванны (Ярчик Волшебник был уверен, что это слово пишется с двумя н). Наплывом камеры он показал бы отдельные фрагменты этого роскошного обтекания, например островки пены вокруг пальцев. Но лучше всего смотрелась голова — понуждаемая невидимыми механизмами влияния, то бишь волнения, то есть подбрасываемая силой течения, она безустанно кивала, со всем соглашаясь. Так физика переходила в метафизику, а та в диалектику.

Но дольше пяти минут Ярчик Волшебник эстетом не бывал. На шестой минуте созерцания Речки он еще раз молвил себе: «Уё, уё немедля — и атас!» Становилось уже страшно — стоять на этом берегу, рядом с трупом, который вот-вот начнет раздуваться и испускать ядовитые пузыри. Тем более что уже наступали сумерки, а за ними приближалась темнота. Не слишком мудро оставаться тут одному. Звать этого алкоголика с его неврастеничкой? Волшебник лишь скривился от такой мысли. Куда-то бежать, кому-то сообщать? А потом еще эти беспомощные ментовские разборки — болячка на голову (Волшебник называл эту боль — головний бiль, то есть по-русски — главная боль). Нет, уж лучше — уё, уё немедля — и атас! Тут еще был и такой дополнительный фактор, как чуйка. А чуйка его никогда не подводила.

Вот и на этот раз, когда ему навстречу выскочили из своих черных руин с десяток вопящих цыганских недоносков, им же, кстати, этим вечером и напророченных, он не стал разворачиваться и бежать назад: сколько бы ни бежал, а эти догонят и забьют, как уже забили того австрийца — берег длинный, Речку не перебежать. Нет, Ярчик Волшебник пошел прямо на них, на их щенячий лай (gimme, gimme some money, sir, gimme some candy, some cigarette, gimme your palm, your soul, your body!), и с разбега протаранил их порядки (отделавшись при этом некоторыми потерями: бутерброд номер три и бутерброд номер шесть, черт побери!), они рассыпались во все стороны, а уж тогда-то он наддал ходу, хоть цыганва и не слишком гналась за ним, но это нам здесь и сейчас известно, а у его страха глаза были такие огромные, что он только хватал ртом воздух (впереди запрыгал мост) и не оглядывался; цыганчата, правда, немного посвистали ему вслед, но тем и закончилось, ибо как раз тогда старший среди них и самый высокий заметил то, что уже успел увидеть Ярчик: Цумбруннена в Речке.

Только перебежав через мост и ступив на шоссейную обочину большой земли, Ярчик Волшебник позволил себе немного отдышаться. Но это не означает, будто он остановился. Тот же внутренний рефрен, никак не оставлявший его все это время, и дальше гнал его вперед, в чертопольском направлении, чуть видоизмененный и глуповатый: уё, уё — полцарства за уё… Всецело захваченный изнутри своей медитацией, он резво шагал вдоль дороги, не желая замечать ни того, что до ближайшей станции указатели обещают целых шесть, а то и семь с половиной километров (и километры те, вне всяких сомнений, были километрами гуцульскими!), ни того, что климатическая неопределенность прожитого дня напоследок начинает определяться в снежную бурю. Где-то примерно на двадцатой минуте его марша по вымершей дороге все и началось: в небе несколько раз блеснуло, сразу после того прокатился раз, второй и третий гром и, если б Ярчик Волшебник больше интересовался фольклором, он мог бы при этом вспомнить о предпраздничном выезде святого Ыльи на своей колеснице. Увы, ничего такого он не вспомнил, а только закутался плотнее в куртку и ускорил ход. Еще через полчаса, промокший насквозь и до ослепления залепленный снегом, он сообразил, что не видит, куда ему идти — дальше вытянутой вперед руки начиналась безвестность. И даже неиспользованный баллончик с газом ничем тут не мог помочь.