Двенадцать обручей

— Паршивлючик, как оно ниче, а? Настрой перед праздником как? Нормально? Проблемы? Ну, у кого теперь без проблем? Вошивлюк, я вот чего звоню. Там твои орлы сдуру перестарались, взяли ни за что у меня двух моих гостей, мужа и жену — ну там типа они кого-то порешили, какого-то австралийца или что. Так вот, Перешиванючик, мои из бригады чисто случаем вышли на настоящих. Не, на тех, что на деле порешили. Не, они уже сдали их твоим в работу. Те уже колются, Профанючик. Так что ты давай — гостей мне отпусти, а? Ты меня понял, майор?

Тот успел согнуться еще ниже, а потом трижды повторить свое нет вопросов, Ылькович.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал бог из машины. — Гостей моих отпускай, тачку для них я подгоню, понял? И мотай уже домой, суббота, знаешь, пасху пора святить, яйца там, дела-дрова и все такое. И тебя с тем самым, Зашиблюк, давай, расслабься, на неделе еще созвонимся.

Мониторы гасли один за другим, сверху вниз, слева направо, исчезали все на свете фильмы, сюжеты, клипы, замирали все предпраздничные истории с перекошенными операторскими планами, человеческими гримасами и жестами.

— Артур Пепа? — громом донеслось от пульта.

— Я, — отозвался тот, отступая к выходу.

— Вас отпустили. Можете возвращаться. До свиданья.

«Коронарный спазм», — услышал Артур Пепа где-то вверху над собою. «Обратите внимание на потоотделение», — добавил еще кто-то. «Да, отпускает», — со знанием дела отозвался еще один. Ближе всех была Рома, она осторожно разматывала тот его грязный посеревший бинт, а потом вытирала лоб и виски мокрой губкой, значит, он все-таки вернулся в эту самую сухую из комнат, и хотя пока что ужасно трудно было бы по цвету кожи определить, кто из этих двух мужчин более мертвый, Артур Пепа и правда почувствовал, что его отпустили (пореденье черноты и ее мерцающий переход во все более светлеющую рябь, появление первых очертаний и цветов, утихание звона в ушах, чавканье водосточной трубы за настежь распахнутым окном, возвращение легким счастливой способности вдыхать воздух и — что сейчас нравилось больше всего — этот обильный пот облегчения, спасительный знак — вот тебе еще одна отсрочка-весточка, мудак).

Потом все куда-то выходили и снова входили, иногда они оставались только вдвоем — Цумбруннен и он, потом Рома сказала, что машина уже ждет, вы сможете встать и идти, сочувственно спросил Первый, Артур Пепа поднялся и встал, прилипшие к его спине газеты с шелестом посыпались на пол, потом ему подали плащ и изъятую при обыске писанку, он машинально положил ее в карман, в коридоре его заботливо подхватил под локоть тот самый, с калашником, дежурный мент, но уже за порогом Пепа нетерпеливо освободился из-под его опеки и стремительно рванул за угол здания. Он отливал долго и восторженно, высверливая своей удивительно яркой струей что-то вроде отверстия в освобожденной недавно от снега размякшей глине; сделав свое, теплый ветер убегал куда-то дальше, весна взрывалась вокруг все новыми запахами, Пепа застегнул ширинку, за спиной его догоняли последние, несколько виноватые пожелания Первого («на вашем месте я бы все-таки обратился к врачу — знаете, целых две минуты без сознания — это вам не шутки»), зашагал через двор бывшей пыточной, ну да, гауптвахты, в сторону забора и выхода на дорогу. Уже около калитки, обвисшей на петлях и полураспахнутой, он поравнялся с Ромой, чтоб спросить:

— Ты правда спала с ним, да?

Знаменательно, что за ними был прислан тот самый джипоидный автомобиль с тем самым военным КрАЗовским двигателем. Да и водитель был, похоже, тот самый — большие уши, крепкий затылок, черная кожаная куртка. А надо всем — тот самый щит на крыше с той самой надписью «Благотворительная Программа ГЕРОИ БИЗНЕСА — ГЕРОЯМ КУЛЬТУРЫ». И теперь они сидели в нем только вдвоем, где-то в самой глубине, подальше от этого парня за рулем — настоящие герои культуры, пани Рома Вороныч и ее муж Артур Пепа.

Дорога делалась ухабистей, их начало подбрасывать на том заднем сиденье, Рома несколько раз обеспокоенно глянула на мужа, по обочинам дороги брели местные жители с праздничными корзинками в руках, ушастый водитель обгонял все, что видел, прохожие жались к кюветам и скалистым обочинам, спасаясь от грязных струй из-под его колес, нигде не осталось ни следа от растаявших снегов, лишь сломанные столбы и деревья свидетельствовали о ночной буре. Но только когда они снова перевалили через бешено бурлящее русло Речки и поперли по лесной размякшей дороге, Рома вцепилась в рукав его плаща.

— Почему ты об этом спросил?

Пепа очнулся от своего оцепененья и ответил — не столько ей, сколько лесу за окном, всем его веткам, вспугнуто стегавшим по окнам машины:

— Хотелось знать, что при этом ощущают.

Она не поняла, и он не стал ничего объяснять — про тело, что занималось с ней любовью, и каково его видеть мертвым, про неподвижность и сдвинутые вместе старые письменные столы. У него не было слов, чтобы такое объяснить.