Двенадцать поэтов 1812 года

Душа, душа, ты рано износила
Свой временный, земной на мне покров.
Не мудрено: по милости, его ты получила
Из ветоши от щедроты богов.
Сама ты у меня от юности могуча,
            И беспокойна и кипуча,
            Как тульский самовар.
От детства ко всему твой беспрерывный жар,
Которым все твои движенья полны
Твоих страстей, для тела сих отрав,
Мне кипятили жизнь, мне били грудь как волны
            И потрясали мой состав,
Ты не могла…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ КОРНЕТ ВЯЗЕМСКИЙ (Князь Петр Андреевич Вяземский. 1792–1878)

Глава первая

Вольется и конец в начало,

И всё, что будет и бывало,
Рекою в вечность протечет;
Проглянет вечности денница,
Поглотит числа Единица,
И невечерний узрим свет.

Матвей Дмитриев-Мамонов. Из стихотворения «Огонь». 1811 г.

Как я был первым читателем за 130 лет. — Мятежный граф Матвей Дмитриев-Мамонов. — Встреча у князя Четвертинского

Бывая в Екатеринбурге, я всегда прихожу в отдел редкой книги родного университета. На этот раз я искал автобиографическую прозу Вяземского, которая после революции издавалась лишь фрагментарно, с купюрами^[155]. В каталоге нашелся седьмой том из собрания 1882 года — как раз то, что мне надо.

И вот хрупкая девочка в больших очках (будто из давнего фильма «Вам и не снилось…») приносит мне Вяземского. Вместе с книгой она подает мне… нож. Он необычный — с узкой ручкой и широкий, закругленный на конце. Девочка объясняет: «А это будете страницы разрезать, ведь до вас эту книгу никто не спрашивал…» Оказалось, я — первый читатель этого тома Вяземского за сто тридцать лет!

И вот сижу, разрезаю страницу за страницей. Они пахнут почти так же, как пахнут новые книги, но не резко, а как-то грустнее и тоньше. Наверное, это запах типографии Стасюлевича, где книга была отпечатана.

На одной из страниц встречаю штамп: «Екатеринбургская мужская гимназия № 1». Значит, и там книгу никто не спрашивал, никому не интересно было узнать, как в 1812 году близорукий Вяземский, недавно вышедший из гимназического возраста, отправился на войну.

Было бы Вяземскому обидно узнать об этом — о том, что молодые люди не читают его книг? Огорчился бы он или удивился?.. Во всяком случае, не удивился бы. Смолоду он был человеком без иллюзий — единственным, пожалуй, в своем поколении.

Нож летал от нижнего края страницы к верхнему, разрезая тугую и нежную плоть старинной бумаги. Вдруг рука моя замерла, будто меня кто-то окликнул из соседней комнаты. На только что разрезанной и открывшейся странице были вот эти строки:

«…Вы любите настоящее: вы горячо живете его жизнию, его заботами, успехами и надеждами. Но вы не отрекаетесь от минувшего… Любовь, во всех возвышенных и духовных применениях к явлениям жизни, есть чувство бессмертное и, следовательно, всеобъемлющее. Ограничивать любовь единовременным пристрастием к тому, что есть, к тому, что на глазах и под рукою — значит унижать ее. Нет, любовь… объемлет и то, что есть, и то, что было, а бессмертным предчувствием и то, что будет… Любви не чужды ни колыбели потомков, ни могилы предков…»^[156]

* * *

Летом 1812 года Вяземский, двадцатилетний московский аристократ, только женился, полон честолюбивых планов и надежд. И тут — «гроза меня прожгла незримою стрелою».

Правда, в начале июля князь еще не менял привычек мирного счастья, пытался развлечь жену своими затеями — совсем еще мальчишескими.

Сохранился словесный портрет Вяземского той поры (правда, он сделан более года спустя, но во многом он, думается, верен и для 1812 года): «Ему на вид лет сорок. Он потолстел, отрастил бакенбарды, к тому же у него выпал зуб на самом виду. Он такой же веселый, как и прежде, суждения его крайне оригинальны. Например, он уверяет, что мы до смерти соскучимся, если года через два не явятся снова французы или другой неприятель…»^[157]

Поступив в Московское ополчение — в полк, сформированный графом Матвеем Александровичем Дмитриевым-Мамоновым, — Вяземский обнаружил, что совершенно не готов к военной службе: на лошади ездит неуверенно, огнестрельным оружием не владеет, как, впрочем, и саблей.