Двенадцать раз про любовь

Он не мог найти себе роли по душе, поэтому, отпустив несколько презрительных замечаний, за выбор взялась я. «Шекспир, Клейст, Бюхнер, – сказала я. – Мальволио, Ахилл, Войцек». Ранен, ранен, убит. «Не может быть, чтобы с таким репертуаром мы тебя куда-нибудь не пристроили». Якоб обнял меня. Я настроилась вытащить из него все самое лучшее или, точнее сказать, все, на что он способен. В выборе средств я себя не ограничивала. Когда мы репетировали Войцека, я некоторое время смотрела на него, а потом принималась орать, как будто я не режиссер, а его сценический противник – Доктор, который использует его вместо лабораторной крысы: «Своими глазами вижу: средь бела дня на улице Войцек мочится на стену, как пес паршивый!» Когда мы репетировали Мальволио, я не делала различий между ним и ролью, называла его Якоб и спрашивала, неужели он и в самом деле мог поверить, что его госпожа написала ему любовное письмо? Когда мы репетировали Ахилла, я была безжалостна: «Извини, но я просто не верю в твою любовь». И он старался снова и снова, он умолял, он бесился, он кричал и неистовствовал, и, когда он наконец отчаивался, я говорила: «Так, хорошо, закончили на сегодня, продолжим завтра».

Весной он мне вдруг сообщил, что влюбился. Сказал, что переоценил меня, не такая уж хорошая у меня интуиция, иначе я бы уже давно догадалась. Я не знала, что чувствую – шок или облегчение, я вдруг ощутила себя невесомой. «Это должно прекратиться», – сказала я. Он ушел. В следующие выходные приехал снова. «Все кончено», – сказал он.

– Здесь или там?

– Там.

Он ткнул подбородком куда-то вдаль. Прежде чем уехать, он сказал:

– Я испытывал жгучее желание рассказать тебе, как мне хорошо. Показать тебе, как прекрасно быть влюбленным. Разделить с тобой это чувство. Понимаешь?

– Нет.

– Я люблю тебя.

Он поцеловал меня и сел в свою новую машину – старый «фольксваген-пассат». Опустил стекло. «Мы слишком отдалились друг от друга», – сказал он. Мы кивнули друг другу. «Доброй дороги!» Я помахала ему вслед. Он завернул за угол, как всегда, и я увидела, что он шевелит губами, как всегда. «Улица с односторонним движением. Движение велосипедов в обоих направлениях. Разрешенная скорость – тридцать километров в час». И как всегда, я испытала смешанные чувства – нежность и в то же время неловкость.

Я стала присматривать работу поблизости от него. В театре Граца сменился художественный руководитель. Я слышала, Грац – красивый город, немного в стороне, конечно, на юго-восточной окраине немецкоязычного пространства, что мне там, черт побери, делать, но город красивый, я слышала. Когда я подписала договор с Грацем, он сообщил, что разорвал свой с Зальцбургом и переезжает в Берлин, хочет побыть свободным художником. «Мне кажется, мы все время не совпадаем», – сказала я.

А когда наступила осень и приближался его день рожденья, он дважды приехал, не предупредив, и позвонил в дверь, хотя у него были ключи. И когда я открыла, спросил, одна ли я.

Он привязался ко мне. Стал приезжать намного чаще, чем раньше. «Девятьсот километров – это ерунда, – говорил он, – пустяки, восемь часов, проблем нет». Он теперь сам может распоряжаться своим временем, он ведь свободен, мог бы вполне сказать – без работы. Дни он проводил на автобане, ночи по большей части в моей постели. Деньги у него закончились, он зависал у меня неделями, покупал продукты, готовил, наводил порядок в доме. Интересовался исключительно политикой. Круглосуточно переключал каналы в поисках новостей. Говорил, что мир невыносим и в новом тысячелетии ничего не изменилось, скорее наоборот, он должен мне это показать, вся эта несправедливость, она же повсюду, от нее с ума можно сойти. Он выключил телевизор. Сказал, что в начале нового года у него кое-какие встречи в Берлине, он начинает карьеру в кино. Он появлялся все реже, а однажды вечером, весной, попросил меня приехать как можно скорее. Я сказалась в театре больной, опоздала на ночной поезд, села на первый попавшийся, доехала с тремя пересадками. Он встретил меня на вокзале и заявил, что влюблен. «Мне нужно сначала выспаться, – сказала я, – можно?»

Я лежала на его матрасе и думала о фразе, которую не произнесла у гроба моей бабушки, о той единственной фразе, которую не опустила к ней в могилу, она прилипла ко мне, как полиэфирная смола или как лапки геккона к отвесной стене, я просто не могла от нее избавиться: «Любовь не выбирают, душа моя». Она погладила меня по щеке. Я улыбнулась ей и сказала: «Это должно прекратиться».

Стук исчез. Тишина. Зато теперь щиплет глаза. На экране перед моим взглядом танцуют черные значки, вверх-вниз, вверх-вниз. Касаюсь щеки. Ах, бабушка. Что это такое – любовь? Почему она может прийти и уйти? И куда она уходит, когда уходит?

4. ИОГАНН. Ушла чужой. Гамбург, конец февраля 2013 г. / Берлин, весна 2001 г