Двенадцать раз про любовь

Я представляю себе, как на покатых плечах псоглавого Петра-Христофора сидит мой маленький малыш, у него твои глаза, твои круглые голубые глаза. Мысленно приближаю картинку, так что в конце концов видны только глаза, они неотрывно смотрят на меня – спокойно, умно, внимательно. Я не вижу ничего, только эти глаза. Твои глаза. Пусть они завладеют мной и заберут с собой.

Это была не река, а горный ручей; человека, который тебя нес, звали Тони. Наш лыжный инструктор. Я плохо каталась на лыжах, ты – хорошо. И тем не менее каждый год мы оказывались в одном классе. Из года в год ничего не менялось, только куртки и шапки. Ты впереди, я – за тобой. На других мне было плевать. Включая Тони. Я цеплялась за тебя, как за локомотив. Не видела ничего – только твои следы, не хотела ничего – только попасть в твой след. «Спуститься можно всегда, – говорил Тони, – вопрос только в том как». Пусть его говорит. Меня это не касалось, я-то знала, как я спущусь – твоим прицепчиком. Каждый год в течение недели нас учили кататься на лыжах, и каждый раз в первые дни Тони пытался меня чему-нибудь научить, но самое позднее к среде он бросал это безнадежное дело и уже не замечал меня, разговаривал только с тобой, и меня это устраивало, я не ощущала себя лишней, все в порядке. А каково было тебе? С каждым годом ты чувствовал себя все более неловко. Я видела это, но ты меня не отцеплял, и я оставалась с тобой. В пятницу Тони объявлял: «Настоящим лыжникам подъемник не нужен, они ходят пешком». К этому мы были готовы. Пятница – походный день, в пятницу мы поднимались на гору пешком, один за другим, лыжи – на правом плече, палки для опоры – в левой руке. Тони – первый, ты – второй, я за тобой, уставившись тебе в затылок. Наверху Тони пускает по кругу термос, мятный чай – горячий и сладкий: «Давай-давай, каждому по три глотка, не балуемся!» Тони семь раз считает до трех, в термосе пусто, «поехали!». Ты вспахиваешь склон широкими виражами, весенний снег тяжелый и влажный, я за тобой по пятам, ты разгоняешься, едешь все быстрее и быстрее, только тебя и видели, я за тобой, и тут ты падаешь. Просто чудо, что в этот решающий момент я не еду вслед за тобой, а резко сворачиваю влево и поэтому, к счастью, в тебя не врезаюсь. Ты упал на живот, тебя тащит вниз, крепления не расстегнулись, громоздкие лыжи пристали к твоим ступням, втыкаются в снег, встают вертикально, выворачивают тебе ноги. Когда все закончилось, ты не мог встать и не мог идти.

Тони взял тебя на закорки. Держаться ты должен сам, руки у него заняты – в одной твои лыжи, в другой – твои и его палки. «Только не души», – командует Тони, ты обхватываешь его обеими руками, ноги бессильно свисают, они тебя больше не слушаются. Я еду вслед за Тони, но не так, как ездила за тобой. Теперь я прокладываю свою лыжню. Мы доходим до небольшого ущелья с водопадом, в нем бурлит горный ручей, настолько полноводный от растаявшего мартовского снега, что переправиться можно только вброд. Сначала Тони перенес тебя. Когда он с тобой на спине стоял посреди ручья, ты повернул голову в мою сторону, я посмотрела в твои голубые глаза, и ты подмигнул – как делали только взрослые, – ты подмигнул мне.

Только что позвонили мои малыши. Сами бы они номер не набрали, видимо, муж им помог и стоит рядом.

– Ты приедешь? – спрашивает маленький малыш.

– Надо спросить когда. Когда ты приедешь! – кричит большой малыш.

– Ты приедешь? – снова спрашивает маленький малыш.

– Когда, когда! – кричит старший брат.

– Да, я приеду, – отвечаю я, – теперь я приеду. Теперь же.

На поезде ехать дорого. Билет сюда стоил столько же, сколько я в месяц трачу на продукты. Может, попробовать автостопом, как в юности? Через два часа стемнеет. В сумерках, на автобане, с собакой – кто нас возьмет? Мы хороши только при дневном свете. В сумерках нас можно принять за грязных завшивевших бродяг. А вот при дневном свете сразу видно, какие мы ухоженные, вежливые и интересные. При дневном свете нас каждый захочет взять с собой. Но я не могу ждать до завтра. Я начинаю искать, может, удастся пристроиться попутчиком. Молодой человек – он сегодня ночью едет в Гамбург, чтобы устроить вечеринку, – сначала отказывается, но потом соглашается. «Нет, собаки исключены, с собакой ни за что». Через четверть часа он передумал: «Ладно, хорошо, давай с собакой». Мы договариваемся встретиться в семь у заправки на Хольштрассе у Европейского моста.

Итак, поездку я организовала. Что ты на это скажешь, братишка? Я возвращаюсь! Мой взгляд падает на единственный золотой шарик – Симон повесил его над кухонным столом в знак Рождества. И вот он висит, прикрепленный к потолку нейлоновой ниткой, вырванный из контекста, круглый и бессмысленный. Пару раз, вставая из-за стола, я уже задевала его головой. Теперь в шарике отражается мое лицо в черных и золотых тонах: рот, ноздри, глаза, брови – а между ними, вертикально, глубокая морщина.