Двенадцать шагов фанданго

Это обстоятельство ничего не значило и одновременно значило все: оно не просто несколько изменило ход событий, но придало им совершенно иную окраску. Я чувствовал, что должен был сильнее удивиться этому открытию, но мой мозг был настолько парализован, что, каким бы открытие ни было весомым и в некотором роде значительным, новость о том, что Жан-Марк и Иван были отцом и сыном, оказалась как камень, брошенный в глубокий-преглубокий колодец. Камень еще падал и набирал скорость, ему еще предстояло упасть, когда это произойдет, всплеск будет едва слышим, а рябь, скорее всего, невидима.

— Почему барахлит этот сволочной, идиотский фургон? — выругался Бенуа, когда «транзит» снова остановился. Он повертел провода зажигания, прибавил газ, затем повернулся ко мне: — В чем дело? Где неполадки?

Я знал, в чем неполадки, но не мог объяснить ему это даже по-английски. Что-то длинное, тягучее под капотом следовало дернуть в сторону, затем фургон заводился. Гельмут дважды демонстрировал это на холме в крепости, и дважды «транзит» становился дееспособным.

— Открой капот, — посоветовал я, — и поверни ключ только тогда, когда я скажу.

«Мерседес» Жан-Марка приблизился к нам сзади и дал протяжный звуковой сигнал.

— Arrete tes conneries![29] — сердито сказал Бенуа.

— Ta guele, connard![30] — огрызнулся Жан-Марк, и, когда я поднял побитый капот своего фургона, он вышел из «мерседеса» и обрушился с руганью на Бенуа.

Арапчонок тоже выбрался из «мерседеса» и встал, наблюдая яростную перебранку сторон. На мгновение наши взгляды встретились. Антонита ла Буэна смотрела на Ивана точно так же…

Я взялся за трос, но моя команда повернуть ключ потонула в шуме перебранки между похитителями. Напряжение и раздражение двух длинных ночей и одного долгого жаркого дня, наконец, образовали критическую массу. Бенуа больше не мог сдерживаться. Наблюдать за конфликтующими французами весьма занятно. Они сближают лица на минимальную дистанцию, слишком малую для мордобоя, и стремятся сокрушить друг друга сочетанием сарказма, мощи голосовых связок, алогичности и чесночного запаха. Жан-Марк держался надменно, как Наполеон, в то время как Бенуа теснил его.

Он говорил Жан-Марку, что не принимает его властные амбиции, оспаривал способность выполнять работу, которой он, Бенуа, давно занимался, поскольку был на тринадцать лет старше. Бенуа размахивал руками и заявлял, что находит Жан-Марка смешным, даже жалким с его привычкой важничать, как петух, и кичиться своим парижским происхождением. Называл его крайне безответственным, а его высокомерное, самонадеянное поведение — способным довести их всех до двадцатилетнего заключения в испанской тюрьме. Жан-Марк парировал — мол, как ты смеешь предъявлять мне претензии. Когда же становилось очевидным, что может пострадать его репутация, прибег к крысиной тактике придирок к незначительным промахам в аргументации Бенуа. Это крестьянская страна, доказывал он, более близкая к третьему миру, чем к Европе, и никому не придет в голову расследовать гибель пары иностранных наркоманов. Здесь это происходит сплошь и рядом, поскольку человеческая жизнь совершенно не ценится. Бенуа использовал крестьянские пословицы и упрекал напарника в том, что он глупее своих штанов, поскольку мыслит не головой, а штанами, без всякого предвидения и воображения. Я решил, что настало подходящее время покинуть эту конфликтующую компанию. Оставив капот открытым, сошел с дороги и ступил на поросший лесом косогор, ведущий назад к реке, протекавшей в нескольких сотнях метров внизу. Я шел медленно и упорно по наклонной линии, на согнутых в коленях ногах. Мои вены налились свинцом, а мышцы словно превратились в битое стекло. Через пару десятков шагов косогор и темные, смолистые сосны заслонили от меня оба фургона. Я повернул налево, следуя рельефу, услышал, как мои похитители всполошились из-за моего отсутствия. Их крики слышались гораздо ближе, чем я ожидал, разносились эхом по лесной чаще, но их неискренние обещания и энергичные угрозы не сулили мне возможности вернуться.