Двенадцать цезарей

Везувий, спящий со времени правления Нерона, наконец проснулся и его извержение представляло впечатляющее зрелище. Среди жертв оказался Плиний Старший, с которым отец Тита привык советоваться еще до восхода солнца. Человеческие потери потрясли даже видавших виды римлян. Вопреки обычаям, ни Помпеи, ни Геркуланум не были вновь заселены. Эти города, покрытые пеплом, мрачные и молчаливые, на несколько столетий превратились в объекты мелкого грабежа и мародерства. Сегодня Помпеи стали местом паломничества туристов, привлекая их грязно-порнографической природой римских настенных росписей и дискомфортом городских борделей.[288]

Извержение Везувия дало Титу возможность доказать словом и делом реальность изменения своего характера, который Светоний датирует приходом во власть. Он среагировал немедленно. Посетив регион, он назначил двух консуляров для руководства восстановительными работами и не только выделил деньги, но и передал местным жителям собственность тех, кто погиб, не оставив наследников. По римским законам, такая собственность переходила в ведение казны.[289]

Хотя Тит не мог этого знать, он создал модель действий, которую ему придется вскоре использовать вновь. Через несколько месяцев Рим опустошили вначале пожар, потом чума. Огонь уничтожил здания на Марсовом поле, храмы Сераписа, Исиды, Нептуна и Юпитера Капитолийского вместе с термами Агриппы, Пантеоном и Октавиевы здания вместе с книгами. Светоний воздерживается от характеристики этой череды катастроф как дурного предзнаменования, что для него необычно. Но мнение самого Тита было очевидным. «Все убытки — мои!» — якобы заявил Тит, прежде чем призвать земную и божественную помощь и заняться поиском идеальных жертвоприношений, чтобы умилостивить разгневанные небеса. По словам Светония, «все убранство своих усадеб он отдал на восстановление построек и храмов», предположительно сохранив дорогую ему золотую статую Британника, которая, несомненно, вплоть до настоящего времени управляла его судьбой. Это был последний пример скромно живущего императора, образчик которого так кропотливо создавал Август и который позднее побудил Гальбу отказаться от дворцовой мебели, присланной Нимфидием из Рима в Нарбо-Марциус, а Веспасиана проводить большую часть времени в Садах Саллюстия.

Как и «пожертвование» на восстановление Помпей, подобный образ жизни не требовал от Тита почти ничего, кроме вдохновения, и не опустошал императорскую казну. Но как пропагандистское мероприятие оно принесло ему большие дивиденды. Среди них — прославляемая Светонием «редкая отеческая любовь» к своему народу. Оглядываясь назад, мы видим, что выгоды Тита от его реакции на стихийные бедствия подчеркивают неоднозначность другой оценки Светония, которая заключалась в том, что он обладал особым даром, искусством или счастьем снискать всеобщее расположение и стать «любовью и отрадой рода человеческого».

После трагедии — зрелища. Обожествление Веспасиана было с опозданием официально оформлено в начале 80 года. В то же время было поспешно завершено строительство четырехэтажного амфитеатра из мрамора и известняка, который Веспасиан задумал как ответ грандиозному дворцу Нерона и который впоследствии назовут Колизеем. Рядом также, на месте Золотого дома Нерона и с такой же поспешностью, были возведены новые термы. В них Тит демонстрировал хождение в народ, свободно общаясь с простыми римлянами. В Колизее на церемонии открытия, которая длилась сто дней, он проявил свою восхваляемую щедрость. Тит сам появился в процессии, идя за конной статуей Британника. Это был завершающий символический жест, связывающий Тита и Веспасиана с Клавдиями и отрицающий наследие Нерона и постигшие Рим несчастья прошлой эпохи: недавние постройки находились на месте ненавистного Золотого дома, послужившего источником строительных материалов. В этом масштаб торжеств был уместным, в отличие от празднования дней рождения Веспасиана и Домициана после победы над иудеями: за один день было убито пять тысяч диких зверей. В течение следующих недель римляне стали свидетелями поединков между слонами и даже журавлями, с жизнью расстались еще четыре тысячи животных, в том числе ручных, погубленных как мужчинами, так и женщинами. Охотник Карпафор убил двадцать быков, медведя и льва. Их кровь смешалась с кровью гладиаторов и пленных — включая некоего Лавреола, которого сначала распяли на кресте, затем отдали на растерзание разъяренному каледонскому медведю в церемонии крещения ошеломляющей жестокости.[290] Колизей, поразительный даже для современников как сцена для увеселения толпы, вдохновил Марциала на первую книгу стихотворений «О зрелищах». Поэт отметил, что все чудеса Древнего мира блекнут перед амфитеатром цезаря. По просьбе Тита Колизей затопили и разыграли морскую битву между корфиотами и коринфянами. Вода смыла грязь, кровь и нечистоты состоявшейся до этого бойни.[291]