Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)

Без этого единства он терял всяческий смысл. И превращался в сплошной хаос.

Кстати, в этом положении вещей не было ничего бабского. Ничего от позерства, стенаний и цепляний за полу плаща. Для этого Стефка была слишком самодостаточна. Как уживалось в ней собачье и самодостаточное – знал лишь этот маленький бог… А Стефку это не волновало. Теперь вы можете себе представить, как она выглядела в глазах окружающих.

…Когда она, уже совершенно другая (как ей казалось), ехала в автобусе, распространяя вокруг давно забытые флюиды, а потом сидела на утреннем совещании, той Стефки-собаки уже не было. Мы застали ее в тот момент, когда женщина оказывается на перекрестке или считает, что стоит посреди трех или четырех тропинок.

Тут автор должен сделать некое «лирическое отступление»…

Стоять на раздорожье, на перекрестке ветров хотя бы раз в жизни приходилось каждому. Но пойти НОВОЙ дорогой – участь избранных. Таких, какой, возможно, была Жанна Эбютерн: ее последний шаг на коротком пути был неизведанным…

Скажем откровенно, Стефка не была в их числе. Хотя, как и все отчаянные женщины, живущие «на высоких оборотах», считала себя именно такой. Она думала, что теперь, когда ее маленький бог слез с кончика языка, подарив ей покой и освобождение, должна стать настоящей стервой, фатальной женщиной, которая никогда (о, больше никогда в жизни!) не наступит на те же грабли. Она представляла себя в кругу мужчин – разных, но единодушных в одном: в желании завладеть Стефкой, на худой конец – ее вниманием или хотя бы одной приветливой улыбкой. Бедная Стефка, она не знала, что суть никогда не меняется. «Стервой» нужно родиться, собакой – тоже… Но кто может знать, какая миссия лучше? Не нам судить об этом…

P. S.

Если наша героиня проявит желание – в чем автор не уверен (там видно будет), – она сама расскажет об обстоятельствах своей жизни. Когда сможет и захочет. Не будем принуждать ее к излишней откровенности.

К общему портрету можно лишь добавить, что у нянечки Дома творчества для одиноких актеров театра и кино были длинные вьющиеся волосы медного оттенка, почти прозрачные глаза, которые имели удивительную способность приобретать насыщенный голубой или синий цвет – в зависимости от погоды, времени суток и настроения. И неплохая фигура. Красавицей она не была. И немногие мужчины с первой встречи могли почувствовать ее особенный магнетизм. Для этого нужно быть гурманом…

Глава шестая Пергюнт Альфред и другие жители

Рано утром, задолго до завтрака, Альфред Викторович, или, как его называли за глаза нянечки, Пергюнт Альфред, требовал свежее яйцо. Оно должно было быть еще теплым – только что из-под курицы. Поэтому Стефке приходилось прибегнуть к хитрости: тщательно стирать с инкубаторского яйца синюю печать и класть его на несколько минут в стакан с теплой водой, прежде чем на торжественно вытянутой руке внести, словно реликвию, желаемый продукт в комнату старика.

– Еще тепленькое! – произносила она коронную фразу, делая вид, будто только что вышла из курятника (которого, кстати, на территории приюта нет и никогда не было).

– О Маритана, моя Маритана!.. – воодушевленно напевал Альфред Викторович своим надтреснутым басом, и от этого благодарного пения Стефке всегда становилось неловко. – Голубка моя, снесла-таки дедушке яичко!

И она не понимала, к кому он обращается – к курице или к ней самой. Может быть, этот некогда знаменитый оперный бас действительно считает, что она, Стефка, способна нести яйца.

Альфред Викторович осторожно брал яйцо из ее руки, подносил к окну, рассматривал его на свет, и у Стефки в это мгновение замирало сердце: вдруг она не очень хорошо стерла печать?! После торжественного рассматривания яйца Пергюнт одобрительно цокал языком.

– Дитя мое, – обращался он к Стефке, – ты не представляешь, что принесла! Сядь-ка. Послушай…

Стефка нервно посматривала на часы, морщила носик и покорно пристраивалась на самом краю стариковской постели, всем видом давая понять, что времени у нее в обрез. Но Альфреда это не беспокоило. Картинным движением он забрасывал полу халата на плечо, словно бы это был плащ Дон Жуана или тога римского императора, и обращался к Стефке таким патетическим тоном, как будто выступал перед целой аудиторией.