Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)

– Тут совсем нет цветов и деревьев, – смеется трубка. – Сплошные рестораны и бутики.

– К черту! – говорю я. – К черту эти поля, если на них ничего не растет!

– К черту! – эхом откликается трубка, и снова повисает пауза.

– Знаешь, – говорю я, – кажется, я скучаю по тебе…

И кладу трубку. Мне нужно сосредоточиться.

Я закрываю глаза. Вижу заснеженный парк. Вижу будто откуда-то сверху – из окна второго этажа…

…А внизу медленно идут по снегу две женщины – старая и молодая. Молодая поддерживает пожилую под руку. А потом отпускает и отходит. Потому что неподалеку темнеет еще одна фигурка. Молодой рядом с ними – не место…

Я не слышу их голосов, не представляю, что они могут сказать друг другу. Что? Нужно подумать… Эти две женщины никогда не виделись. Их пути пересекались только в искривленном пространстве – на экране, на страницах газет, в сплетнях и домыслах. Они всю жизнь считали, что ненавидят друг друга. Но ненависть более склонна искать встречи и мести, чем благородство. В прямолинейном мире Эдит могла бы носить в своей сумочке пузырек с серной кислотой – на случай такой встречи. О, я прекрасно могу себе это представить, судя по ее внешности! Хотя лица бывают так обманчивы. За саркастической улыбкой, резким тоном, самоуверенностью чаще всего кроется тонкая субстанция, которая не выжила бы, не сохранилась, не выстояла бы без этих защитных реакций! А весь елей мира собран на языке ханжей.

Стоя напротив друг друга через столько лет, о чем они могут говорить?!

– Снимай, пожалуйста… – шепчет Стефка Эду, и он берется за камеру, направляет красный огонек на деревья, на две маленькие фигурки в заснеженном парке.

– Смотри, снова пошел снег… – шепчет он.

– Боюсь, что им холодно. Я спущусь! – говорит она.

– Не нужно. Им сейчас совсем не холодно…

Может быть, они молчат. Рассматривают друг друга. Долго. В их взглядах – ничего, кроме сочувствия. Потом – о, я почти уверена в этом! – одна из них улыбается своей иронической улыбкой. Но я знаю: эта ирония обращена прежде всего к самой себе. И та, другая, это понимает. И ее испуганный взгляд теплеет. Она тоже улыбается. Доверчиво и открыто – так, как могут улыбаться только дети, старики и… блаженные. Кажется, она берется за сердце – неужели ей вдруг стало плохо? Нет, это она расстегивает свое потертое пальто, возится с пуховым платком – это для нее огромное напряжение сил. Она вытаскивает из-под платка и свитера крестик, пытается снять его с шеи, цепочка запутывается в платке, портит новогоднюю прическу. Та, другая, останавливает ее жестом. Может быть, она говорит: «Не нужно. Это принадлежит тебе!»

Больше им не о чем говорить. Потому что между ними все уже сказано. Расписано, как по сценарию. Но – не по моему. Это точно.

…Эффект старой пленки, шипение, царапины, благородная желтизна… Мягкий терракотовый свет, полумрак… Посреди зала под раскидистой елкой сидит смешной лысый человек – он самозабвенно наигрывает на баяне мелодию Леграна из «Шербургских зонтиков». В центре танцует пара. На нем – черный костюм, вместо галстука – кокетливый клетчатый платок, она – в алой блузе, ворот сколот большой брошью из чешского стекла. В полумраке она вспыхивает, как бриллиант.

Столы выставлены полукругом. За ними – люди. Лица. Крупные планы.

– Уже снимаете? Можно говорить? А о чем?.. Мне тут очень нравится. Кормят хорошо. Вот – наш директор…

– Куда мне спрятать руки?! Так нормально будет? Итак, я родилась…