Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают

– Да, это совсем не то, что было раньше! – говорит он. – Видели б вы эту восточную роскошь! Можно было сойти с ума от запахов пряностей, сладостей и шашлычного аромата! Вы бывали в этих краях раньше? Нет? Не молчите, милая барышня, я вас не съем!

– Я не молчу, – говорит Леда. – Я рада вас видеть. Тут все такое чужое… Это утомляет.

– Прекрасно вас понимаю!

Он покупает дыню. Пробует у торговки вино и недовольно морщится.

– У меня есть хорошее вино, – говорит Леда. Она произносит это и не слышит собственного голоса. Она ведет его раскаленными узкими улочками, на которых совершенно нет деревьев – таких раскидистых и тенистых, как на проспекте ее родного города. Прохожих тоже нет. Навстречу идет лишь одна старуха в черном платье и ведет на веревке облезшую козу. Вымя несчастного животного раскачивается, как маятник, и мешает переставлять тощие ноги. Старуха останавливается и долго смотрит вслед красивой нездешней паре – женщина в розовом легком платье с оголенными руками и щеголеватый военный в чистой новенькой форме. Леда ощущает на себе этот взгляд. Он так отличается от тех, к которым она привыкла, – от него леденеют спина и затылок.

Несмотря на жаркое солнце, мурашки покрывают ее обнаженные руки, мурашки проникают внутрь – от них щекотно, как от шампанского. Совсем как тогда…

У дверей она дрожащей рукой достает ключ и долго не может вставить его в замочную скважину. Он смеется, помогает ей, их руки соприкасаются…

Он совершенно спокоен. А у Леды от этого прикосновения кружится голова, она уже знает: оно только первое, за ним будут другие, и она с ужасом и восторгом понимает, что ждет их…

Длинный темный коридор, в конце которого – комната. Пока она ведет его по этому коридору, в голове возникает мысль: еще не поздно все остановить. Остановись, Леда Нежина, уговаривает она себя. Но это уже невозможно!

…Потом, когда вино выпито и душный восточный вечер плавно перетекает в ночь, таким же тоном, каким он спрашивал: «Дыню или виноград?», он говорит:

– Раздевайся!

И когда она уже стоит, как новорожденная под водопадом лунного света, снова приказывает:

– Стой так!

И курит в постели. На широкой родительской кровати, чудом вывезенной сюда. Потом он подходит и нежно дует ей в затылок, будто Леда – ребенок. Он совершенно голый – в этом она чувствует доверие к себе. Он не прикрывается, не стесняется – и это так трогательно, так странно… Его тело в голубоватом свете южной луны похоже на водоросли, что плавно колышатся на дне моря. Все нереально. И это невесомое дуновение в затылок, и эта нежность после резкого приказа. Господи, что это?

Он знает, что делает! Он знает, чем покорить Леду. Вот такими нежными невесомыми прикосновениями. Ведь и сама Леда нежная и невесомая. Леда теряет сознание от малейшего прикосновения.

– Иди ко мне, Леда… – дышит он в затылок. – Я так устал. Я слишком долго был один. Ты так прекрасна! Ты моя единственная. Мне никто не нужен, кроме тебя. Рядом с тобой я схожу с ума. Ты не понимаешь…

Леда не понимает. Она не понимает, о чем он говорит, чего хочет от нее. Она чувствует только это легкое дыхание за своей спиной. А еще она знает: это дыхание – сладкое и ядовитое. В нем – темная ложь. Такая темная и такая сладкая, что даже не верится, что ложь бывает такой притягательной. Намного притягательней, чем правда. Намного опаснее, чем просто смерть…

Ведь Леде известно все! Все, о чем судачат в этом кругу «священных чудовищ», – там ничего ни от кого не скроешь! Когда ОБ ЭТОМ говорят, Леда всегда настораживается – ей интересно каждое слово, каждый намек, каждая статья в газете (она даже собирает эти вырезки!), каждая новая лента. Леда знает, что его жена – та самая, с иностранным именем, которое всегда застревает у нее в гортани, встает поперек, как кость! Ведь той всегда достается что-то из Достоевского, Чехова или Мопассана, а Леда – вечная «дочь партизана»…

Но дело не только в этом! Ей досталось нечто большее, чем эти фильмы, – то, чего у Леды никогда не будет. Неужели – никогда?! Или, может быть, есть надежда?