Двенадцать замечаний в тетрадке

Вернувшись домой, я застала лишь тетю Баби, которая сосредоточенно покрывала лаком ногти. Тетя Баби сразу же показала мне лак: «Смотри, перламутровый, прямо из Индии, просто чудо! Ты, конечно, такого не видела!» Действительно, не видела. Ногти от него становились такие, словно кто-то сбрызнул их крохотными серебряными звездочками. Тетя Баби тут же предложила мне им пользоваться. Собственно говоря, она вроде бы и любит меня, но, странное дело, какая-то она мне чужая, сама не знаю почему.

Я показала тете Баби новое замечание. Лицо ее тотчас принимает трагическое выражение, она начинает вздыхать, горестно хватается за голову. Но при этом следит, как бы не смазать лак. Потом старательно крупными детскими буквами расписывается. И, значительно глядя мне в глаза, говорит: «Никому не покажем!» Я благодарю ее за самоотверженность. Собственно говоря, и я не жажду семейной сцены, но ведь, рано или поздно, тайна откроется. Хотя бы при следующем замечании.

Тетя Баби колеблется. Я вижу по ней, что она тоже думает о Тантике и сразу пугается, становится нерешительной. Во всяком случае, я предлагаю ей пойти вместо меня в кино. Тантика собиралась повести меня сегодня в кино. Она купила билеты на двухсерийный фильм по роману Йокаи[8] и сказала, что встретимся перед кино. Ну, а теперь… Если я скажу ей про замечание, она все равно отошлет меня в наказание домой. Если не скажу, скандал разразится потом, и мне тотчас же выложат, сколько форинтов стоил билет. Этот вид упреков я больше всего ненавижу. Иной раз хочется сесть и подсчитать, сколько же я на самом деле сто́ю в форинтах.

Тетя Баби так обрадовалась билету в кино, что, снова обрела мужество: «Пусть замечание все-таки останется нашей тайной, — сказала она. — Ответственность беру на себя и тебя в обиду не дам!»

Конечно, маме я показала замечание. Не потому, что такая уж храбрая, да и ее сердить мне совсем не хотелось, напротив! Просто не могла не показать, очень уж обрадовалась, что она дома.

А она как пришла, так сразу и легла на диван, одетая, и на лоб положила салфетку, намоченную в уксусе. Опять мигрень. Ночью совсем не пришлось поспать: два младенца родились, один за другим, рассказывала она. А про замечание ничего не сказала, и я подумала, что ей это просто не интересно. Решила даже, что она уснула.

— Когда ты родилась и я первый раз тебя поцеловала, то я пообещала тебе любое замечание, которое ты получишь за поведение, подписать без звука. Ничего, если ты будешь шалунья, сказала я тогда тебе, будь только умницей, живой, смелой…

У меня как-то странно стало вдруг на душе, непривычно, непонятно. Мама никогда еще не рассказывала мне обо мне.

— И что я на это ответила?

— Ты зевнула. Даже глазки не открыла.

— Но сама, видно, все слышала. Видишь, уже четыре замечания.

— А по математике победила на конкурсе!

Она говорила с закрытыми глазами. Разрез глаз у нее, как у китаянки. Интересно. Я вышла на кухню, чтобы сварить ей чашечку кофе, но отчетливо слышала ее голос из комнаты:

— Ты, само собой, ни на кого не была похожа. Вот только нос. Нос у тебя, к сожалению, мой. Я даже называла тебя «картофелинка», про себя, конечно. Это было твое первое ласкательное имя.

— А второе?

— Мяуленко. Ты много плакала первое время, мяукала словно котенок. А я тогда Макаренко читала. Хотела быть хорошей матерью…

Она умолкла. Из комнаты лилась ко мне грустная тишина. Хорошо, что кофе вскипел. Она удивилась, когда я внесла его, даже не заметила, что я готовила. Пить стала мелкими глотками, торопливо, будто ребенок.

— Послушай, — сказала она вдруг. — Поведу я тебя в кондитерскую. Хорошо?

Я рассмеялась:

— Не надо меня вести в кондитерскую, мамочка, я уже не маленькая. И вообще терпеть не могу пирожных. Ты не знала?

— Нет. Правда, не знала. И этого не знала.

Она опять легла, закрыла глаза. Белокурая китаяночка — мама. У нее и волосы красивые, я даже не замечала, какие у нее пышные, густые волосы. Вот только прическа ужасная: вся копна кое-как прихвачена на затылке, совсем как у маленького Моцарта.

— Мамочка, можно, я немножко начешу тебе волосы?

— Безобразная у меня прическа, правда? В больнице ведь волосы под косынкой все время, и от этого быстро грязнятся, — сказала она и смущенно засмеялась. — Мы в самом деле не пойдем в кондитерскую?

— Не-ет. Лучше поговорим.

— О чем?

Да хоть о погоде, о модах или о моих детских шалостях, о которых ты так мало знаешь, хорошая моя мама! Я понимаю, конечно, что кондитерскую ты предлагала от самого сердца, но для меня это все равно что карусель тети Баби. Я хочу разговаривать с тобой, но когда ты вот так спрашиваешь — о чем, я теряюсь и словно глупею. Откуда же мне знать о чем, если ты не знаешь? Мы обе не знаем, как подступиться друг к дружке!

— Славный этот мальчик, Андриш Суньог? — спросила она немного погодя.

— Да. Славный и вообще хороший.

— А внешне? Симпатичный?

— Меньше меня ростом.

— Это уж совершенно неважно. Словом, стоило?

— Что?

— Стоило из-за него замечание получить?

— Я не из-за него, а из-за его бабушки. Из-за нее стоило.

— Странная у меня дочурка.

— Ты не такой меня представляла?