Двенадцать замечаний в тетрадке

Дома, в Тисааре, нам тоже задали как-то сочинение — это в четвертом классе было, а может, еще в третьем. Называлось сочинение «Моя семья». Тогда я перечислила всех честь по чести. «Моя семья — это: Тата, Ма, далее — пештская мама». Так и написала: «далее», и ждала, как удивятся ребята «взрослому» словечку. Но они стали смеяться и дразнить меня: что же, мол, про отца не написала или он к семье не относится? Да у меня, верно, и не было отца, продолжали они веселиться, я, наверное, подкидыш. Учительница очень их всех тогда отчитала: стыдно, сказала, дразнить товарища. У Мелинды был отец, и очень жаль, что сейчас его нет, потому что семья без отца — как обрубок, так что лучше бы вам пожалеть ее. Мне хотелось тогда запустить чем-нибудь в учительницу, хотя вообще-то я ее даже любила немножко, потому что она была молодая и красивая и чуть не плакала, когда мы разбушуемся. Но я, конечно, ничем в нее не запустила, а просто решила, что никогда больше не стану писать в школе сочинений о себе и своей жизни. Даже если запрут меня за это в «тьму-таракущую» — все равно не стану. Что такое «тьма-таракущая», я точно не знала: это наша учительница так нас пугала, когда мы совсем уже не слушались.

Неправда, что наша семья — обрубок! Я не тосковала без отца, да и не любила его, даже не знала. Мне было два года, когда он убежал из Венгрии. Никому не сказал ни словечка, уехал, и все. Он был в семье старший сын, его звали Йожеф Беньхе, как и Тату. Он тоже столяр и резчик по дереву; говорят, его работы были даже лучше Татиных. За все время он написал только два письма. Первое — семье. Написал, что всех нас любит, просит у всех прощения; его же дела идут хорошо: деревянные фигурки раскупаются так, словно он раздает их даром. А какое там даром! Ведь у него уже и машина есть и мастерская, и все прочее. Тата ответил ему (на письмо в шесть страниц ответил, говорят, шестью строчками), написал, чтоб возвратился. После этого второе письмо пришло уже не нам, а дяде Лаци Гати, тисаарскому юристу. Отец просил его поговорить с мамой о расторжении их брака, потому что он собирается там жениться. «Мне ведь нужна семья», — писал он. Письмо это и сейчас у дяди Лаци, к прочим документам приложено. А карточка отца с тех пор, как себя помню, стоит у Ма на столе лицом к стенке. Не в наказание, нет. В доме у Таты никогда не любили никаких фокусов. Просто отец больше не писал, вот карточка и осталась повернутой к стене.

Карточки стояли на столе у Ма — фотографии всех ее пяти сыновей. Это был маленький и очень красивый столик в стиле бидерма́йер[5] — работа Таты, за которую он получил когда-то звание мастера. В те времена был такой обычай: тот, кто из подмастерья производится в мастера, должен выполнить какую-нибудь особенно красивую и сложную работу. Ма никогда не работала за этим чудо-столиком, только очень его любила. И часто рассказывала, сколько дней затратил Тата на каждую ножку, как неделями подбирал материал, какое достал редкое черешневое дерево. Ма знала про этот стол все до последней мелочи; а ведь прошло не меньше сорока лет, как она его получила. Но она им не пользовалась и даже письма писала на кухонном столе. Каждую неделю Ма писала сыновьям письма. Началось это, когда они учились еще в старших классах: им пришлось разъехаться по другим городам, потому что в Тисааре не было тогда полной средней школы. Потом они стали солдатами, а Ма продолжала писать, и тогда и позже своими письмами связывая семью воедино. Пришло время это уже на моей памяти, — когда у Ма стало хуже с глазами; с той поры она просила меня линовать ей бумагу для писем, чтобы ровней выходили строчки, и исписывала сплошь все четыре страницы, старательно и заботливо пересказывая мельчайшие новости. Ей было нелегко; ведь рассказывать приходилось не только о тех, кто остался в Тисааре, но и о прочих членах семьи; зато все наши знали о каждом любую малость. А вообще-то мои дяди не любители писать письма и, если бы не Ма, неделями ничего не слышали бы друг о друге. Последнее время Ма стала писать под копирку — это было ее собственное изобретение. Она подкладывала четыре копирки, чтобы одновременно рождалось пять писем. Потом раскладывала листки по конвертам, надписывала пять адресов, и мы тотчас шли отправлять их. Каждое воскресенье под вечер мы шли с ней на почту — так ходят в кино по абонементу или в церковь на воскресную службу. А с воскресенья начинали ждать ответов. Потому что каждый был обязан еженедельно отвечать Ма, хотя бы открыткой, хоть строчкой. Кто не напишет, Ма поворачивает его карточку к стене.