Двенадцатый год

А это ходит сон. Заглядывает он в кабинет и видит: вся комната завалена бумагами и книгами: книги на столе, на окнах, на полу, на кушетке; на полу же и синий фрак с золотыми пуговицами, и шляпа, и подтяжки. На письменном столе беспорядок ужасный: бумаги, книги, платки, все это разбросано хаотически, а на самом видном месте лист бумаги, на котором на скорую руку набросано:

Беда, коль пироги начнет печи сапожник,

А сапоги тачать пирожник...

Проказница Мартышка,

Осел,

Козел

Да косолапый Мишка.

Что дальше - не видать, ибо на этом самом месте, на исписанном листе, стоят рядом крохотные женские ботинки с розовыми бантами, а вправо от них женская соломенная шляпка "пастушка", тоже с розовыми бантами, и высокий черепаховый гребень из женской косы...

- Прелестница моя! Прелесть моя милая! - доносился шепот из-за ширм.

- Ох, больно, Ваня... ты ;вадушишь меня, - протестует женский ЕОЛОСОК.

- Услада моя!

Сон пахнул рукой и побрел далее, бормоча: "Тут мне нечего делать..."

И побрел сон на запад, далеко-далеко, где еще недавно лились реки человеческой крови.

Бродит сон у западных границ русской земли, бродит

по Тильзиту, по полям, по деревням. Везде войска, пушки, обозы, табуны лошадей... С -остока повевает уже предрассветный ветерок и перебирает белые пряди волос старого бродяги-сна... Заглядывает сон в бедную, об двух окошечках, черную избушку, и белеющее с востока небо заглядывает туда же, в малые оконца. На дощатых нарах, устланных соломой, из-под уланской солдатской ши-нелн выглядывает бледное, хотя сильно обветрившее и загорелое лицо молоденького уланика. Совсем ребенок! Лицо знакомое. Это лицо той девочки, что когда-то резвилась на берегу Камы и носилась иногда по полю на лихом коне. Да, это ее лицо, сильно изменившееся: детские очертания сменились более определенными линиями и изломами; выражение стало более характерно; но и во сне это молодое лицо не покидает какая-то сдержанность и сосредоточенность. Губы что-то шепчут. Видно, старый сон баюкает спящую грезами, видениями, картинами... Да, она видит себя в битве - как врезался в нервы этот свист пуль противных! И пули свистят. Но что до них! Вот гибнет раненый кто-то... Это, должпо быть, Панин... Нет, не он: это тот молоденький, калмы-коватый, симпатичный казацкий хорунжий, с которым она ехала от самой Камы. Это Греков. Она бросается к нему и поднимает его с земли. Она с трудом выводит его из-под пуль в небольшой лесок и кладет его голову к себе на колени... Какая-то дрожь пробегает по ее телу, не холодная, но жаркая дрожь, такая дрожь, какой она прежде никогда не испытывала. Раненый открывает глаза и, уткнувшись головой в ее колени, целует их, обнимает слабеющими руками ее стан, ноги и что-то шепчет ей такое жаркое, захватывающее дух... "Надя! Надя! я люблю тебя, давно люблю! Я знаю - кто ты... Я полюбил тебя еще тогда, когда, помнишь, во время похода с Камы на Дон мы охотились в Даниловке и ты уснула на траве... Я люблю тебя, Надя! жизнь моя, счастье мое Г" Ох, что это с нею! Голова кружится, сердце перестает биться, в ушах и сердце что-то ноет, плачет - о! да это страшнее, чем в пылу битвы...

И она мечется на своем соломенном ложе. Шинель сбилась к ногам. Руки бессознательно расстегивают ворот рубашки, обнажают грудь... не грудь, а груди... Ей душно, она задыхается, хочет вскрикнуть - и просыпается.

Краска так и залила лицо, когда она взглянула себе на грудь - на открытую грудь.

- Фу, какой сон! (А на сердце так хорошо - трепетно, жарко, а признаться не хочется.) Вот был бы срам, если б кто взошел, - но я заперла дверь... Какой сон!