Двенадцатый год

- Что, верно, пирог не удался? - допрашивает бакалавр. - А? не удался?

- Да у вас разве что удастся! - гневно отрезала баба.

- Что так? Чем я виноват в твоем пироге? а? Опять молчит баба.

- Ну, говори, чем я помешал твоему пирогу?

- Чем! а все у вас воняет! и пирогом воняет, и кухней воняет, и луком воняет... Ну!

- Ну что ж, пирог тут при чем?

- А при том! И платок, Мавра, подай, и туфли сыщи - ну...

- Ну?

- Ну, и подгорел...

Барышня не удержалась, так и покатилась со смеху. Рассмеялся и Мерзляков.

- Ну, Мавруша, так я лакея себе найму, чтоб не отвлекал тебя от кухни, - сказал он, улыбаясь.

- Ни в жнсть не хочу лакея! - протестовала баба. - Коли на вас не угожу, так отпустите меня.

- Да Бог с тобой!

- Не хочу лакея! Охальники они все.

- Да полно, Мавруша, дядя шутит, - ласково заговорила барышня. - А вы, дядя, читайте, не держите ее. Ступай, Мавруша, пускай лакей подождет.

Мавра ушла, сердито хлопнув дверью. Мерзляков развернул записку и, увидав почерк, покраснел как-то неловко. Девушка заметила это, но не показала виду.

- Это от моей ученицы... от Хомутовой барышни, - пробормотал он, точно школьник, краснея еще более.

"А, плутишка дядька! - подумала про себя девушка. - Верно, там что-нибудь есть; а каким философом притворяется!"

Бакалавр наконец овладел собой и снова весело зашагал по кабинету.

- Ну, Ириней Иринеич, сегодня я в большом свете, - сказал он, держа в руках записку и как бы любуясь ею. - Кучу, брат Ириней.

- У кого, дядя, у Хомутовых?

- Да, у сенатора Хомутова... Вон моя ученица пишет, что она сегодня не будет со мной учиться, но не от лени - "с вами, пишет разбойница, с вами, говорит, я готова день и ночь учиться", а сегодня, говорит, у нас будут гости - Ростопчин граф, князь Иван Михайлович Долгорукой, Глинка Сергей Николаевич, Козлов - ну, этот повеса всегда у них торчит...

- Это все сочинители, дядя? - спросила девушка.

- Сочинители, а то и вельможи. Да еще, говорит, мы вам покажем редкость невиданную - героиню...

- Какую, дядя, героиню?

- Ай Бог ее ведает, не пишет моя воструха... Да и еще, говорит, одного господина, который приехал прямо с войны и Наполеона видал нос к носу...

- Ну уж, Наполеона! Злодей он! - вспыхнула девушка, вспомнив, что по милости Наполеона разбито ее счастье и страдает дорогое ей существо.

На крыльце послышался чей-то разговор и старческий голос проговорил:

- Милости просим, матушка, отдохнешь и пообедаешь с нами.

- Это бабушка с кем-то, - проговорила, в свою очередь, девушка, прислушиваясь. - С кем это она?

- Да с кем же больше быть маменьке, как не с святыми людьми? отвечал Мерзляков, улыбаясь. - Надо полагать, поймали еще какую-нибудь юродивую или странницу, которая и плетет им мрежи словесные - врет не запинаясь, а маменька век готова этакое все слушать.

Действительно, в комнату вошла старушка, седенькая, благообразная, с детским, добродушным выражением сморщенного лица, при совершенно белых волосах. Это была мать Мерзлякова, до сих пор смотревшая на него как на маленького и называвшая его не иначе, как Алешенька. За ней выступала чумазая, загорелая, краснощекая, с умильными глазами, набожно смотревшими из-под черного платка, баба-странница. Вздернутый кверху нос, приподнятые брови и осунувшиеся углы губ как будто силились показать, что жирное лицо это постоянно пребывает в молитвенном умилении.

- Ну, Алешенька, мой друг, вот Бог послал нам богомолку и молитвенницу нашу. Святой человек, я тебе скажу, Алешенька, - и-и-и святой! - затараторила старушка.

Баба мотнула спиной и головой, желая изобразить глубокий поклон хозяину, после того, как она мотнулась таким же образом перед висевшею в переднем углу иконою.

- Святой, святой жизни человек!

- Грешная я, матушка, сор и прах я перед святыми людьми, скромничала баба.

- Уж и рад же ты будешь, Алешенька, что я привела ее, - знаю, рад-радешенек будешь послушать ее, да и ты, Аришенька, - лепетала старушка, усаживая свою гостью. - Ох, устала я.

- Да вы сами-то, бабушка, садитесь, вздохните хотя, - уговаривала старушку Ириша, целуя ей руки.

- А то чаю, маменька, не выкушаете ли? - предлагал бакалавр, осматривая странницу. - У обедни были?

- У обедни, Алешенька... Ух, как дьякон забирал евангелие, я тебе скажу, - так забирал высоко, что, я думала, окна полопаются... Ах, матушкп мои! как ударит, как ударит! А певчи-то за ним - как подхватят, да как понесут в гору, под самое, кажись, небо хватают... Да и дьячок Парфен с апостолом дал себя знать, ах в животе у меня точно что оборвалось, как он дернул под конец. Славная служба была, Алешенька, тебе бы понравилось... А ты чтой-то не был у обеденки?

- Я, маменька, был с Аришей в Архангельском.

- Бонапарта, поди, поминали тоже?

- Читали, маменька.

- А! пес-то безбожный! замирился-таки... Да его бы как Стеньку Разина, да Гришку Отрепкина с Ивашкой Мазепкой на всех соборах проанафемить, злодея... А! бунт затеял против белого царя, измену учинил... Это другой Емелька Пугачев, что царем назвался.