Двенадцатый год

- Ах, какой милый конь! какая умница!.. Лузин, выводи его да задай ему овса, - распорядился полковник, обращаясь к вестовому.

- Позвольте, господин полковник, я прикажу Алкиду слушаться, а то он никого к себе не подпустит, - заметила девушка, обращаясь в сторону своего коня.

И действительно, когда Лузин подошел к нему, чтобы взять его, Алкид поднял голову и сделал угрожающий вид.

- Ишь ты, строгий какой, недотрога, - заметил вестовой. - Фу-ты, ну-ты...

Девушка подошла к нему и, погладив шею коня, поправив чуб, падающий на глаза упрямцу, сказала:

- Ну, Алкид, слушайся вот его - это Артем. Конь радостно заржал. Слово "Артем" напомнило ему, вероятно, конюшню, овес и всякие сласти в лошадином вкусе. Он позволил взять себя под уздцы.

- Вот так-то лучше, - улыбнулся вестовой казак, - а то на - черт ему не брат.

Юного гостя ввели в дом, занимаемый полковником, - это был дом сельского попа, - усадили, ухаживали за ним, как за найденышем, полковым найденышем. Вошла матушка-попадья, заинтересованная необыкновенным шумом, да так и всплеснула руками:

- Ах, святители! да какой же молоденький! Да и какая же мать-злодейка отпустила дитю такую!

- А вы, матушка, живей самоварчик велите подать да закусить чего-нибудь нашему птенчику, - распоряжался добряк полковник.

- Да где это вы раздобыли младенца такого? Ах, святители! и жалости в них нет! - убивалась попадья.

- Это нашему полку Бог послал радость, - смеялся полковник. - Да не морите же его, матушка! Он совсем ослаб.

- Сейчас, сейчас...

Юный воин действительно изнемог. Необыкновенная бледность щек выдавала это изнеможение, а внутренняя тревога добивала окончательно. Да и кого хватило бы на такой подвиг, на такие труды, когда на карту ставилась вся жизнь, и назади даже не было примера, на который бы можно было опереться? Кто же бы не поддался тревоге в таком положении? И на какие щеки не сойдет бледность в минуты, когда вынимается жребий жизни? А ведь это ребенок, девочка, еще не выросшая из коротенького платьица, но уже отважившаяся на небывалый, исторический подвиг... Тысячи трудностей, мелочей, но в ее положении - роковые мелочи опутывают ее как паутиной. Ее может выдать голос, походка, всякое движение, ненужный блеск глаз и стыдливость там, где у мужчин не блеснут глаза, не вспыхнет румянец стыдливости или нечаянности... И во сне она должна помнить, что она должна быть он... А эти противные женские окончания на а - была, спала, ела - так и сверлят память, путают, мешают говорить, бросают в краску и в холод.

- Вы, кажется, озябли, - я бы вам советовал выпить рюмку рому, для вас это было бы хорошо, - суетился добряк полковник.

А молоденький офицер уже тащил фляжку и рюмку - наливает.

- Нет, благодарю вас, я не пью, - уклоняется гость.

- Помилуйте! В поход да не пить, это святотатство! - горячился полковник.

Но гость все-таки отказывается.

- Мне не холодно, а скорей жарко, - щебечет детский голосок.

- Ну, так расстегните чекмень, оставайтесь в одной рубашке: мы свои люди.

Шутка сказать - расстегните чекмень! А что под чекменем-то? Рубашка?.. То-то и есть, что противная рубашка выдаст тайну... заметно будет.

- Расстегнитесь...

- Нет, ничего... благодарю вас, мне и так лоеко.

В это время в комнату опять явилась попадья, вся запыхавшаяся, с двумя банками варенья и блюдечками. За ней - стряпуха с самоваром. За стряпухой девочка с подносом и шипящей на сковороде глазастой яичницей.

- Вот вам яичница - свеженькая, из самых лучших яиц, - сама за курами смотрю, сама их щупаю и до разврата с чужими петухами не допущаю... Чистые яички... Кушай, мой голубчик, на здоровье... Поди, еще и не кушал сегодня? - с ног сбившись, хлопотала попадья около юного гостя.

- Благодарю вас.

- А много за ночь проехали? - любопытствовал полковник.

- Пятьдесят верст.

- Батюшки мои! святители! пятьдесят верст! - ужасается попадья. - Да мой поп, когда за ругой ездит, пятьдесят-то верст в пять недель не объедет... Ах, Боже мой! Гурий казанский! пятьдесят верст в одну ночь...

Слыхано ли! Ах, голубчик мой, ах, дитятко сердечное!.. Ну, кущай же, кушай, а после вареньица, - сама варила - и вишневое, и земляничное, кушай, родной... А батюшка с матушкой есть у тебя?

- Есть.

- И как же они отпустили тебя одного, - ах, Господи! ах, Гурий казанский!

- Ну, матушка, - заметил, смеясь, полковник, - вы совсем отняли у нас нашего товарища.

- Ах, Господи - Гурий казанский! какой он вам товарищ? Прости Господи, черти с младенцем связались... Не людоеды мы, чай... Знамо, дитю покормить надо... Вон и у меня сынок в бурсе - как голодает, бедный.

И попадья насильно усадила юного воина за стол, дала ему в руки ложку, хлеб и заставила есть яичницу.

- Кушай, матушка, кушай - не гляди на них... Они рады ребенка замучить.

Офицеры добродушно смеялись, смотря, как гость их, краснея от причитаний попадьи, с видимым наслаждением ест яичницу.

- Из законнорожденных яиц яичница, - шутя заметил молодой офицер, должно быть, очень вкусная.

- А разве, матушка, от распутной курицы яйца не вкусны? - спросил другой офицер.

- Тьфу! вам бы все смеяться, озорники, - ворчала попадья.