Двенадцатый год

Юный воин действительно изнемог. Необыкновенная бледность щек выдавала это изнеможение, а внутренняя тревога добивала окончательно. Да и кого хватило бы на такой подвиг, на такие труды, когда на карту ставилась вся жизнь, и назади даже не было примера, на который бы можно было опереться? Кто же бы не поддался тревоге в таком положении? И на какие щеки не сойдет бледность в минуты, когда вынимается жребий жизни? А ведь это ребенок, девочка, еще не выросшая из коротенького платьица, но уже отважившаяся на небывалый, исторический подвиг… Тысячи трудностей, мелочей, но в ее положении – роковые мелочи опутывают ее как паутиной. Ее может выдать голос, походка, всякое движение, ненужный блеск глаз и стыдливость там, где у мужчин не блеснут глаза, не вспыхнет румянец стыдливости или нечаянности… И во сне она должна помнить, что она должна быть он… А эти противные женские окончания на а – была, спала, ела – так и сверлят память, путают, мешают говорить, бросают в краску и в холод.

– Вы, кажется, озябли, – я бы вам советовал выпить рюмку рому, для вас это было бы хорошо, – суетился добряк полковник.

А молоденький офицер уже тащил фляжку и рюмку – наливает.

– Нет, благодарю вас, я не пью, – уклоняется гость.

– Помилуйте! В поход да не пить, это святотатство! – горячился полковник.

Но гость все-таки отказывается.

– Мне не холодно, а скорей жарко, – щебечет детский голосок.

– Ну, так расстегните чекмень, оставайтесь в одной рубашке: мы свои люди.

Шутка сказать – расстегните чекмень! А что под чекменем-то? Рубашка?.. То-то и есть, что противная рубашка выдаст тайну… заметно будет.

– Расстегнитесь…

– Нет, ничего… благодарю вас, мне и так ловко.

В это время в комнату опять явилась попадья, вся запыхавшаяся, с двумя банками варенья и блюдечками. За ней – стряпуха с самоваром. За стряпухой – девочка с подносом и шипящей на сковороде глазастой яичницей.

– Вот вам яичница – свеженькая, из самых лучших яиц, – сама за курами смотрю, сама их щупаю и до разврата с чужими петухами не допущаю… Чистые яички… Кушай, мой голубчик, на здоровье… Поди, еще и не кушал сегодня? – с ног сбившись, хлопотала попадья около юного гостя.

– Благодарю вас.

– А много за ночь проехали? – любопытствовал полковник.

– Пятьдесят верст.

– Батюшки мои! Святители! пятьдесят верст! – ужасается попадья. – Да мой поп, когда за ругой ездит, пятьдесят-то верст в пять недель не объедет… Ах, боже мой! Гурий казанский! Пятьдесят верст в одну ночь… Слыхано ли! Ах, голубчик мой, ах, дитятко сердечное!.. Ну, кушай же, кушай, а после вареньица, – сама варила – и вишневое, и земляничное, – кушай, родной… А батюшка с матушкой есть у тебя?

– Есть.

– И как же они отпустили тебя одного, – ах, Господи! Ах, Гурий казанский!

– Ну, матушка, – заметил, смеясь, полковник, – вы совсем отняли у нас нашего товарища.

– Ах, Господи – Гурий казанский! Какой он вам товарищ? Прости Господи, черти с младенцем связались… Не людоеды мы, чай… Знамо, дитю покормить надо… Вон и у меня сынок в бурсе – как голодает, бедный.

И попадья насильно усадила юного воина за стол, дала ему в руки ложку, хлеб и заставила есть яичницу.

– Кушай, матушка, кушай – не гляди на них… Они рады ребенка замучить.

Офицеры добродушно смеялись, смотря, как гость их, краснея от причитаний попадьи, с видимым наслаждением ест яичницу.

– Из законнорожденных яиц яичница, – шутя заметил молодой офицер, – должно быть, очень вкусная.

– А разве, матушка, от распутной курицы яйца не вкусны? – спросил другой офицер.

– Тьфу! Вам бы все смеяться, озорники, – ворчала попадья.

Молодой воин, видимо, насытился. Усталость как рукой сняло.

– Ну, теперь и о деле можно потолковать, – сказал полковник. – Так вы твердо решились остаться при вашем намерении, господин Дуров?

– Твердо, полковник.

– Ну, делать нечего – я беру вас с собой: вы будете моим походным сыном, а потом мы пойдем на границу, в Польшу, я сдам вас на руки какому-нибудь кавалерийскому полковнику… А в казаки вас принять нельзя.

– Мне все равно, полковник. Я только хочу быть кавалеристом.

– Ну и отлично… А если ваш батюшка узнает, где вы – ведь он имеет право вытребовать вас, как несовершеннолетнего.

– О! тогда я готова пулю себе в лоб пустить…

И она опять спохватилась на этом противном женском окончании – «готова»… Она вся вспыхнула… Офицеры заметили это и переглянулись. Надо было найти в себе страшную энергию, чтобы не выдать себя, – и девушка нашлась.

– Ах, противная привычка! – сказала она, вся красная как рак. – Я говорю иногда точно девочка, а это оттого, что я с сестрой всегда шалил: я говорил женскими окончаниями, а она мужскими – ну и привыкли…

– Но отчего, скажите, батюшка ваш не хотел, чтобы вы служили в военной службе?

Девушка замялась. Она, по-видимому, не на все вопросы могла отвечать, не на все приготовилась. А этих вопросов впереди еще было так много; да и какие еще могли быть впереди!.. Она молчала.

– Вероятно, по молодости, – заметил другой офицер.

Девушка все еще не знала, что сказать; но наконец решилась.