Двенадцатый год

Вот и теперь, когда полк уже перешел границы земли Войска Донского и проводил последнюю дневку в слободе Даниловке, на Медведице, Греков и Дуров, пользуясь ярким и теплым октябрьским днем, бродят вместе по лесу и стреляют уток. И день, и местность выдались великолепные. Солнце не печет, а только греет и окрашивает в бесконечно разнообразные цвета сильно желтеющую и краснеющую зелень леса; словно цветами унизаны деревья сверху донизу желтыми, оранжевыми, красноватыми и ярко-красными листьями – это цветы осени, румянец, зловещий, как на щеках чахоточного, румянец леса перед смертью… Тихо, так тихо кругом, что слышно, как желтый листок, отделившись от стебля, уже не питающего его своими соками, падая, задевает другие листья, еще не упавшие, но уже мертвенно-бледные, пожелтевшие. Листок за листком падают они на землю, словно бабочки, словно бы в умирающей зелени еще остаются движения жизни. Движения жизни – нет, это смерть, это разложение. От времени до времени слышится в желтой листве резкий шелест и звук падения – это выпадает из своей чашечки перезревший желудь, как и желтые листья, ищущий своей могилы. Ни птичьего говора, ни гуденья насекомых. Куда все это девалось?

Набродившись до устали, Дуров и Греков раскинулись на зеленой полянке и молча глядят в голубую высь.

Куда все это девалось? Куда девались птицы, распевавшие от зари до зари, от утра до ночи? Куда девались тьмы других жизней и голосов, участвовавших в несмолкаемом хоре природы? А куда девались молодые грезы, золотые сны наяву? Прошли, – все прошло, замерло, как замирает этот шорох от падающего листа. Высоко-высоко в голубом небе летят птицы… Длинной, ломаной линией растянулись они – и летят. Куда? Откуда? И они уходят туда, куда все ушло – и птицы, и весь весенний говор природы, и грезы, и сны золотые наяву – уходят в невозвратное прошлое. Нет, птицы воротятся опять, воротится и весенний говор природы, но это будет не тот говор, не те птицы, – а грезы не воротятся…

«Это лебеди летят… счастливые, – думается Дуровой, – как бы я с ними полетела».

И она летит-летит… Так легко стало ее тело, так легко рассекает она воздух в стае летящих по небу лебедей… И видится ей земная поверхность на необъятные пространства – от одного края Европы до другого, от северных морей до южных, словно на обширной ландкарте. Голубыми лентами извиваются реки, в виде голубых зеркал раскинуты там и там озера, окаймляемые то кудрявою, желтеющею зеленью лесов, то зубчатыми или всхолмленными ожерельями гор, то желтыми лоскутами песков. Темными пятнами разбросаны по этому необозримому, неровному и неровно-цветному полотну тысячи городов, сел, отдаленных, едва заметных утесов.

«Это папа ходит по саду, думает о чем-то, может быть, обо мне… какой грустный… Папа, папа мой!» Но голос не долетает до него. Голова папы все наклонена к земле, – не поднимается к небу, чтоб взглянуть на летящих лебедей. Это Кама виднеется – словно змея, брошенная между зеленью и неподвижно застывшая.

«А это что за голоса доносятся от земли – такие горестные, точно вопли?»

– Это плачут люди, – отвечает один лебедь, тот, который был вождем всей стаи.

– Какие люди и о чем плачут?

– Это плачут матери и жены, дети и сестры, отцы и братья тех, которых Наполеон положил в безвременную могилу под Аустерлицом… Много тысяч погибло там.

– О, бедные, бедные! Как много несчастных на земле…

– Их больше, чем люди видят и знают, больше даже, чем могут предполагать они.

– А ты почему знаешь это?

– Я все знаю – я Сатурн: я летал в пространстве, когда еще земли не было и ничего не было, кроме меня и пространства, моего брата, да нашей матери – бесконечности, которая не рождала нас никогда, потому что и мы, оба брата, и мать наша существовали всегда.

– Господи, как страшно… Когда же это будет, и будет ли, что люди меньше станут плакать?

– Будет… Но не скоро, – так не скоро, что для твоего ума это будет непостижимо.

Едкою, режущею болью отзываются эти слова в сердце девушки. А этот бесконечный плач и стон! И все это несется от земли к небу, и небо не разорвется, как гнилое полотно, от этих стонов и воплей. Небо… пустое, холодное, бесконечное пространство, такое же вечное, как и эта крылатая птица, этот вожатый лебедь-сатурн, время…

– А это же еще что за стоны и плач на земле – на всей земле?