Дверь

Всюду продавали тюльпаны, на всех углах, в подземных переходах и спусках в метрополитен. По восточному календарю шел год коровы, но назвать его следовало, как полагал теперь Петров, годом тюльпана. И Пугачева Алла пела: "Спою в бутон тюльпана..."

На следующий день Петров уехал в Москву, где должен был оппонировать в Московском библиотечном институте при защите кандидатской диссертации "Массовая культура и народное творчество - зависимость от тиражирования и средств доставки в эпоху научно-технической революции".

В ночь после банкета Петрову приснился сон из серии "Прогулка по городу". Образы сна несколько изменились - кроме домов, тронутых разрушением, были еще дома недостроенные. Он шел по городу не один - с Зиной. Пахло морем. Судя по фасадам зданий, город входил когда-то в Ганзейский союз.

В Москве Петров задержался на целую неделю, устраивая какие-то институтские дела, о которых, спроси его, он ничего не помнил.

Москва утопала в тюльпанах. В киосках и на голубых столах среди публики тюльпаны лежали снопами. Горожане несли в руках хрупкие букеты. Цветы сверкали в прозрачной хрустящей обертке и, может быть, благодаря ей выглядели птенцами иного мира.

И солнечный день, и Москва-столица были сделаны из целлофана. И не тюльпаны были, но сонгойя, могучий, обильный нектаром стробилянт.

Поторопится человек, наречет год коровы годом тюльпана, а выйдет так, что год-то все равно останется годом коровы, потому что вместо прекрасной женщины, при виде которой затрудняется дыхание, из дверей ее квартиры выйдет мужик. И захочется этими тюльпанами этому мужику да по роже, по роже. Но мужик тот силен, очень силен: бугры мускулов и тугие хрящи на стальном костяке.

Мужик стоял, привалясь к стене. Он был в кофейного цвета остро отглаженных брюках, в новой белой футболке с короткими рукавами. В твердых, плотно сомкнутых его губах был зажат лист сирени. Загар у него был хороший. Волосы темно-русые волной и седые виски. Лицо с прямым ровным носом, впалыми щеками и как бы утяжеленной нижней челюстью.

- Зину, пожалуйста, - сказал Петров. У него было чувство, что, задумавшись, он налетел на постового милиционера, помял об него цветы теперь не знает, как быть.

- Мне Зину, - повторил он.

Мужик принялся жевать листик. Медленно двигались челюсти.

Медленно перемещался взгляд, задерживаясь на галстуке, на руках, на тюльпанах.

- Нету ее.

- А когда будет?

- Не будет.

- Может быть, вы поставите цветы ей на стол? - Петров протянул цветы. Мужик взял и сломал букет пополам.

- Петров, не ходи больше сюда, - сказал. Протянул сломанный букет Петрову. - Ну, ступай, Петров. Выброси из головы...

И Петров пошел.

На улице он сунул тюльпаны в урну. И долго пытался что-нибудь сообразить: куда идти, что делать, - может быть, в библиотеку, может быть, в пивной бар? О Зине он не думал - не думалось. Какие-то шторки преграждали путь мыслям о ней.

- "Не отдавай женщинам сил твоих, ни путей твоих губительницам царей", - сказал Петров.

В Петрове сейчас погибал царь, герой, дикий скакун, поэт и пахарь. Сердце Петрова ныло. Ему было горько и стыдно.

Падал замертво плясун - и поплясал-то всего ничего. Праздник цветения сонгойи пришел к завершению. Цветы увяли.

Но воробьи в его душе продолжали чирикать, как будто ничего не случилось. Тенькали синицы. А жаворонки в выси заливались нескончаемой, как небесный ручеек, трелью.

А ночью ему снился сон из серии "Военные приключения". Будто он, Петров, лежит на перекрестке двух улиц на окраине чужого города с ручным пулеметом. Никого нет. Петров прижимается к цоколю дома. Весеннее солнце согревает его, и асфальт под ним теплый. Но тоска и страх стиснули ему сердце, и он не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Кто велел ему занять тут позицию так далеко от своих?

Кажется ему, что жители дома уже навели на него какое-то дуло, целятся ему меж лопаток.

Но появляются веселые и нахальные Каюков и Лисичкин.

- Ты чего тут лежишь?

- Город уже давно взят. Вставай, пойдем на танцы.

Петров встает, отряхивает с выгоревшей гимнастерки белую тонкую пыль.

- На какие танцы? Идиоты, в моем-то возрасте...

И город тут же старится. Дома тронуло разрушением. На балконах и на карнизах проросли березки. Стекла сыплются из окон каменными слезами.

МЫМРИЙ

Пляж был щебенчатый. Старожилы ходили в туфлях-вьетнамках. Новички босые брели по острому желтому щебню, припадая на обе ноги. Руки их казались длинными, как у человекообразных измученных обезьян.

Купанье от жары не спасало. Не доставляло радости.