Дверь

— Поглядите потом в кино: какая-такая у него там жена?.. Когда его совсем в угол загнали, обложили (невесты у него еще не было, это они потом уже, после познакомились, когда опасность миновала), он — ко мне: «Эмеренц, спрячь меня, у тебя пережду. Как под воду уйду, ты такая надежная, неколебимая! У тебя, как на дне морском». Нежностей не разводили, не думайте, вы меня, по-моему, знаете, ну вот; по мне и о нем можете судить. Поместила в каморке у себя, не раздумывая, не спрашивая, кто да что да почему. Старые Гросманы меня тогда молодым передали, а они не догадывались ни о чем. Думаете, мать Эвы интересовало, кто там у служанки? Тогда и Эвики еще не было, они только собой были заняты, путешествовали, развлекались; у них в доме для прислуги отдельное помещеньице было, там мы и жили. Пейте, пейте кофе, чего глядите, все влюбляются, не я первая, не я последняя. И когда ему за границу удалось скрыться, я думала, ума лишусь, хотя, слава Богу, не лишилась, потому что привелось еще разок увидеться, уже в самое трудное время. Ночь была, и он чудно так выглядел, переодетый, но я сразу узнала при луне, да и сердце подсказало. Ну вот, тогда и заплясало все кругом: кусты, деревья; сосна закружилась за спиной у него в лунном свете. Я подумала — это ради меня он здесь: было время взвесить все хорошенько там, за границей, вот и вернулся ко мне; может, с собой увезет, коли уж разыскал на новом месте, куда я от Гросманов ушла. Иначе зачем было приходить, раз ничего не обещал? Он ведь зря ничего не обещал, чтобы потом не обманывать, такой уж был человек. Сразу и объяснил, зачем явился: опять спрятать попросил. Подложные документы, удостоверение личности, продовольственные карточки — все есть, только приютиться негде; а лучше меня не спрячет никто. И как только смог, опять ушел. Бросил… И умер вот.

До кофе ли было, я лишь глядела во все глаза.

— Вот так и сошлась я после с цирюльником. Со зла. Не говорили вам разве, не болтали? Да я с чертом самим связалась бы, убеди он меня, что нужна ему. Да, видно, просчиталась: этот не только бросил — хотя не уродина же я какая-нибудь — но и обокрал. Ну да все равно. Не померла. — Она помолчала. Растерла в пальцах листик мяты, поднесла к носу. — Не так-то легко помереть, запомните, хоть и говорим: «Чуть не помер», «чуть не померла». Зато после до того умнеем, что впору бы и поглупеть. Совсем круглой дурой стать. Да, поумнела… не удивляйтесь. Поумнеешь, если тебя днем и ночью поучают. Два года прожили мы у Гросманов в комнате для прислуги — и здесь еще какое-то время, а он только все говорил, говорил, говорил… выкладывал, что знал. Можно разве ничего не делать, одну агитацию слушать? Как по-вашему?..

Ну вот и ее антиинтеллигентская настроенность, нелюбовь к культуре встали на свое место.

— Война окончилась — снова ко мне заявился. Не жениться пришел, нет, хотя мог бы при новой-то, свободной жизни, а опять объяснять. Не этого я от него ждала. Так и сказала ему: хватит меня учить, не в школе. А он бы послал учиться. Даже к награде представить меня хотел. А я ему: пусть только попробует, то-то скандал выйдет в парламенте[52], когда приду да объявлю: не за что. Очень меня все это интересовало, что он плел, затевал тогда с друзьями-товарищами! Я просто любила его. А он меня — нет. Любила, понимаете? Не ум, не ученость эту, которая отняла его у меня, а живого человека. Кого больше нет, послезавтра похоронят… Ну да все равно теперь. Пожалуй, не поверите, но он мне и жену все собирался показать; столько ей, дескать, про меня рассказывал. Но тут уж я его одернула: только не это! Живи себе с ней, поживай, Будапешт отстраивай. А я уж свою жизнь сама устрою как-нибудь. И с парикмахером сошлась. Он узнал, взбеленился… То-то я рада была!

Не похоже, чтобы очень уж она радовалась. Лицо, как маска, губы сжаты.

— Знали бы вы, как я счастлива была, когда его в пятидесятом забрали и чуть не до смерти забили, как английского шпиона! Все приговаривала про себя: бейте, бейте! Мучайся, извивайся там от боли, как последняя собака. Как я. Он и английского-то не знал. У пиаристов[53] в гимназии учился, там только французский и немецкий преподавали да латынь. Мне ли не знать. У родителей у его служила ведь. Вот уж идиотское обвинение! Но я дура была, злая, завистливая, вот и радовалась. Ладно, что было, то прошло. Теперь вот похороны по высшему разряду. Все мыслимые награды, венгерские и иностранные, на бархатных подушечках понесут. Меня, кажется, не упоминал в своей автобиографии. Хотя и я в его жизни была.

— Упомянул, Эмеренц, — сказала я, чувствуя в каждой клеточке тела безмерную усталость, точно всю меня измолотили. Теперь, после этой истории, я лучше, чем когда-либо, понимала ее. — Упомянул, только не по имени, а просто, что многие прятали, долго скрывался, дольше всего — у одного отличного товарища и помощницы. Вчера слышала в выпуске новостей.