Дверь

Но она сказала. Не очень кстати и вне всякой логической связи, а просто почувствовав: время. Эмеренц если и веровала во что, то во Время. Время в ее мифологии, как мельник, мололо события и переживания на своей безостановочной мельнице, засыпая их в ковш в зависимости от того, чей подходил черед. Никто не мог от этого уклониться, самое большее — оттянуть срок. Впрочем, по убеждению Эмеренц, перемалывание продолжалось и по смерти — только другие уносили твои мешки и потом выпекали уже свой хлеб. Что до моего мешка, до него очередь дошла через добрых три года, когда чувства, которыми Эмеренц прониклась ко мне, достигли степени полного доверия. Все без исключения доверяли Эмеренц, она же — никому; вернее, лишь крохи своего доверия дарила нескольким избранным: подполковнику, мне, покойной Полетт, «сыну брата Йожи». Каждому доставалось свое, в меру доходчивости и отношения: Адельке — одно, подполковнику, Шуту или нашему умельцу, мастеру на все руки — другое. Мне вначале рассказала о близнецах, о которых ни слова не говорила, например, племяннику, пребывавшему в полной уверенности, что у Эмеренц единственный брат был: его отец. Никому не выговаривалась она до конца, как будто и за гробом хотела остаться всех выше: гадайте, мол, складывайте по кусочку, кто что знает, а я там, с другими преставившимися, над вами посмеюсь. По крайней мере, три важнейшие подробности своей жизни унесла она с собой на тот свет, чтобы с вящим удовлетворением поглядывать оттуда: ага, этому еще не подыскали объяснения? И не найдете никогда.

День, когда у мифического мельника дошли руки до моего мешка, запечатлелся у меня в памяти и потому, что было вербное воскресенье. Я спешила в церковь и, чтобы не опоздать, предпочла бы избежать встречи с Эмеренц. Помолиться ходила я далеко, на Аллею, в любимую церковь моей молодости, с которой связалось столько гнетущих и радостных впечатлений первых моих пештских лет. Эмеренц же как раз подметала у нас перед домом. Это ее местонахождение само по себе уже было волеизъявлением, я знала. Она так распределяла свою работу, чтобы оказаться утром на моем пути и довести до моего сознания свой всегдашний намек: легко тем набожным быть, за кого другие стряпают, кто с молитвы — да на готовенькое. Но на этот раз только попросила зайти к ней: дело есть. Я была не в восторге от приглашения, и не просто потому, что вербное воскресенье — мой любимый праздник. В этот день навещали мы обычно могилу моей покойной матери на Фаркашретском кладбище. Это была наша твердая, раз навсегда установленная программа.

— В четыре приходите, — сказала Эмеренц.

— В три, — возразила я.

— В три нельзя, — покачала она головой, — на три одному знакомому назначено. И сыну брата Йожи.

— Тогда в два.

— Нельзя, в два Шуту с Аделькой обедать ко мне придут, вы помешаете. В четыре, и дело с концом.

Я не стала даже причастие принимать, не чувствуя того внутреннего умиротворения, которое равно потребно и перед исповедью, и при отпущении грехов. Безапелляционность Эмеренц вывела меня из равновесия, и домой я вернулась не успокоенная, а еще сильнее взвинченная. А дома оказалось, что нет Виолы: старуха и собаку пригласила на обед.

Эмеренц обладала способностью пробуждать к себе чувства и самые нежные, и ожесточенные до неприязни. Любовь моя к ней не мешала приходить из-за нее в такую ярость, что я сама себе удивлялась. Пора бы, кажется, привыкнуть, что власть моя над Виолой ограничена, но с этим абсурдом — что собаку обедать приглашают — трудно было примириться. И я, даже не переодевшись после церкви, вне себя кинулась к Эмеренц.

Как-то раз собрание в Союзе писателей совпало с приемом в одном западноевропейском посольстве, и мы опоздали туда чуть не на целый час. После этого нас больше в посольство не приглашали даже по случаю юбилейных дат. Но холодное прощание супруги посла в тот вечер могло показаться дружеским сравнительно с высокомерием, с каким меня, пожаловавшую не вовремя, приняла Эмеренц. При звуке лязгнувшей садовой калитки пес бросился навстречу, водрузив передние лапы мне на платье. Но Эмеренц, занятая разговором с Аделькой и Шуту за богато накрытым столом, даже не привстала. Мельком взглянув на меня, стала разливать куриный суп. Шуту подвинулась было, освобождая мне место, но старуха остановила ее взглядом, дав понять, что я на минутку, и спросила, за чем я. Не в силах ничего объяснить из-за кипевшего во мне возмущения, я бросила только:

— За собакой.

— Ну что ж, берите. Покормите только, она еще не обедала.

Пес, виляя хвостом, вертелся возле стола. В воздухе, перебивая дезодорант и хлорку, распространялся аппетитный запах супа.

— Марш домой! — скомандовала я.