Дверь

Собираю ужинать; Виола отказывается вставать. Прошу: ну покажи, как ты меня любишь — не смотрит, валяется, растянувшись, тряпка-тряпкой, и вдруг взвывает не своим голосом, так что я застываю истуканом, выронив нагруженный поднос. Боюсь даже подойти: уж не взбесился ли, еще укусит. Не догадываюсь, не желаю понимать, что значит этот вой — даже когда муж оказывается рядом и, глянув на часы, вполголоса констатирует над останками ужина: четверть девятого. «Четверть девятого», — повторяю каким-то неестественным, клоунским голосом, будто телефонная трубка, сообщающая, который час. Четверть девятого, четверть девятого. При третьем моем повторе муж приносит мне плащ, я беру с ощущением полной нереальности происходящего. Что это со мной: твержу одно и то же, как попка. С ума схожу?.. И все отстраняю от себя, отвожу правду, как будто жизнь моя зависит от того, сознаюсь или не сознаюсь себе в том, что первым дал нам понять и по-детски безутешно оплакал пес.

В больничном коридоре было полно врачей, и доносился голос старшей сестры, говорившей у себя по телефону. При виде нас палатный врач сам, не дожидаясь расспросов, поспешил все сообщить. После моего ухода Эмеренц лежала вначале тихо, теребя свой платок и ничего не отвечая; это было еще в порядке вещей, к этому привыкли, она и прежде отделывалась от всех таким образом. Но часов около восьми, когда сестра зашла погасить свет, стала вдруг требовать немедля отправить ее домой. Там, мол, ее питомицы остались без пищи и надзора, надо по соседним домам, по палисадникам посмотреть. Стали ей объяснять, что сейчас это невозможно: вечер уже, нельзя оформить выписку, кроме того, не на что ее там положить. Тогда она резко, безапелляционно стала возражать, крича: хорошо, сама встану, пойду! Еще хватит сил немощь эту проклятую побороть! Не могу здесь оставаться, во мне, мол, срочная нужда. И действительно попробовала встать, но не удержалась, упала. Тут — или еще во время падения — и настиг ее подготовленный известием подполковника и моим посещением новый удар: тромбоз сосудов не головного мозга уже, а сердца, который и покончил с ней.

И даже в эту невозможную, невероятную минуту, когда подтвердилось все, возвещенное нечленораздельным воплем Виолы, даже тут оказалась я невольной злоумышленницей… Ухитрилась лишить Эмеренц последних, достойных этого трагического финала знаков внимания. Увидев ее, лежащую на койке, куда ее опять положили, я рухнула на пороге, как подстреленная. И больше никто уже не занимался Эмеренц. Все обступили меня и только со мной возились, пока не привели в чувство. Но домой не отпустили, продержав у себя целую неделю, и теперь уже мне носила улица всяческую еду. Эмеренц благородно отступила в тень, а меня поместили в отдельную палату с телефоном, принявшись выхаживать, утешать и ублажать. Я, я стала предметом общей горячей симпатии, словно вернувший себе королевскую благосклонность и милостиво отпущенный восвояси Толди, который стоит, опираясь на заступ над телом своего усопшего Бенце под рассеявшимися облаками романтических чаяний и легенд[64]. Вечером, после девяти, когда посторонних уже заведомо не могло быть, навещал меня муж. И в отличие от них, от их ободряющих улыбок, на лице его неизменно отражались только жалость и безмерная печаль.

Наследство

Часто я думаю, как, в сущности, просто свершилось все. Не пожелав вовлекать малочисленную родню и немногих знакомых в свои проблемы, одним великолепным жестом полководца сама разрубила их запутанный узел. Уж коли некуда деваться, нечего и тянуть! Человечество шагает семимильными шагами, и по прошествии веков даже во сне не приснится никому, скольких трудов на заре его жизни могла всем и каждому стоить какая-нибудь жалкая чашка какао. И что даже в нашем теперешнем настоящем не так-то легко окажется устроить судьбу человека, слишком не похожего на других. За нас, не решавшихся додумать это до конца, додумала она — и незамедлительно удалилась. И неповоротливые, вечно заваленные делами учреждения на сей раз, будто по внушению Эмеренц, проявили чудеса оперативности. Домовая книга вместе с другими перепачканными бумагами погибла в огне, но похоронное бюро без звука выдало подполковнику разрешение на погребение. И в больнице нашли вполне естественным, что накануне выписки у пожилой больной от волнения отказывает сердце. И день похорон и моего введения в права наследства назначен был без проволочек.