Дверь с той стороны

- Вы хотите знать, насколько я ей доверяю? Но что еще можно предпринять? У кого просить совета?

- Наш писатель как-то сказал мне, что мы ошибались, принимая количество информации за признак прогресса мысли: знать и думать - не одно и то же. Он сказал, что в античном мире объектов для размышлений было меньше, зато над каждым можно было думать долго, оттачивая мысль до предела, уходя вглубь. Нас губит торопливость, говорил он.

- В таком случае, - сказал Карский, - почему мы так плохо думаем сейчас, когда торопиться некуда?

- Мы спешим, потому что чувствуем, что живем ненормально.

- Да, - пробормотал администратор. - Голодные. Не белковое, не углеводное - целевое голодание. Или...

Он умолк: застрекотало пишущее устройство "Сигмы". Оба склонились над лентой.

- Так, - сказал капитан. - Что же мы должны делать?

- Тут ясно сказано; ничего.

Устюг фыркнул, Карский взглянул на него. Глаза администратора блестели.

- Погодите! - сказал он. - А и в самом деле. Почему мы обязательно должны что-то делать?

Услышав эти странные слова, капитан не удивился.

- И в самом деле, почему?

Никто из них не знал, что истекли четыре дня инкубационного периода. Болезни обходятся без доклада, они скромны и любят преподносить сюрпризы.

Карский говорил горячо, убеждающе:

- Вспомним: когда - не так уж давно - мы взошли на борт "Кита", нам не казалось, что мы испытываем какие-то неудобства. Условия с тех пор не изменились, изменились мы сами. Но в наших силих - контролировать себя, и мы можем внушить себе, что жизнь здесь дает нам все, что мы хотим от нее получить.

Начнем с нашего мира, с корабля. Это великолепный, чудесный, прямо-таки волшебный корабль, словно созданный для того, чтобы обитающие в нем люди были счастливы...

...Он говорил, и люди слушали его, блестя глазами, а мимика и жесты свидетельствовали о том, что каждое слово администратора падает на благодатную почву. Доктор Серова улыбалась и аплодировала вместе со всеми, и капитан Устюг тоже; они сидели не рядом, и взгляды их не искали друг друга, но они оставляли впечатление счастливых людей. Зоя не думала больше об Устюге, как и он о ней: счастье было в каждом из них, и чем менее открывался каждый для восприятия внешнего мира с его раздражителями, тем он был счастливее, и тем прекраснее казалась жизнь.

Золотой век, думал Истомин в своей каюте, чувствуя, как слезы счастья навертываются на глаза. Это даже не Эллада! Это... это нельзя выразить словами. Может быть, музыкой. Игрой красок. Или просто слезами.

Счастье всегда было где-то рядом, люди только не умели достичь его - и вот оно само упало на ладонь, как зрелый плод, стремящийся поскорее донести до Земли свои семена. Кто решил, что для счастья, хотя бы для мгновенного, надо писать книги? Это лишь мешает, это несовместимо со счастьем, потому что, работая, никогда не достигаешь идеала: реальный продукт всегда хуже того, что хотелось сделать. Нет, не надо книг.

Он сам не заметил, как стал делать это; рукопись таяла, лист за листом исчезал в зеве утилизатора. Он комкал листки, швырял и смеялся взахлеб, когда видел, как они, подхваченные струей воздуха ускоряли свое падение и исчезали из виду - и при этом еще загоралась лампочка. Жаль, что рукопись не была потолще - никогда раньше не играл он в такую веселую игру...

Карачаров бродил по кухне, беспричинный, мальчишеский смех разбирал его. Он подошел к пульту синтезатора и наугад нажал несколько клавишь. Синтезатор принял заказ. Интересно, что получится? Жидкость, порошок? Газ, может быть? Трудно было придумать времяпрепровождение интересней!

Это оказался порошок; он высыпался из патрубка и горкой лег на панели. Невыразимо смешно! Физик сунул палец в порошок, облизал, давясь от хохота. Порошок не сладкий, не горький, не соленый - никакой. Л что получится в следующий раз? Он стал нажимать клавиши, закрыв глаза - так было еще лучше.

Нажал много; получилась жидкость. Подставить стакан Карачаров не догадался, но успел намочить палец; жидкость все лилась, наверное, он заказал большую дозу. Негустая, липкая солоноватая. Красного цвета. Кровь? - подумал он, и это показалось ему жутко смешным: подумать только, кровь хлещет из синтезатора, синтезатор разбил себе нос, что за великолепная машина - с разбитым носом, просто лопнуть можно от хохота!

Все на корабле перепуталось. Капитан выходил из сада, когда Зоя вошла туда из дверей, что вели в служебные помещения. Они остановились и обменялись сияющими улыбками. Им было приятно видеть друг друга, оба они были прекрасные люди и не мешали друг другу жить, ощущать счастье, и не нужны были один другому, чтобы чувствовать это счастье. Они не потеряли памяти и все прекрасно помнили, но так давно это было, так мелко, так незначительно! Они постояли, улыбаясь, несколько мгновений - и разошлись, так и не сказав ни слова, даже не подумав, что тут для чего-то могли понадобиться слова,

Карский бродил по кораблю. Ему нравилось сидеть в обсерватории: там было пусто, и можно было без помех размышлять и радоваться счастливой ясности своего мышления.