Дверь в зеркало

– Ага, – удовлетворенно сказал он. – Ну что ж, все ясно. В этой квартире перегородка между комнатами могла быть чисто символической. Знаете, как делили старые большие квартиры, когда коммуналки плодили? Могли фанерную перегородку посреди большой залы залепить, и пожалуйста, живите и наслаждайтесь жизнью. Я сам в такой с мамой прожил тридцать лет, в косой клетушке, где слышимость стопроцентная. Страдали, а ничего поделать не могли. Так вот, а если была анфилада комнат, то между комнатами двери обоями заклеивали, вот и вся недолга. А может, там вообще между комнатами цельной перегородки не было, и зеркало использовали в качестве перегородки, – он задумался, потом продолжал. – Если зеркала стояли друг к дружке тылом или просто на одной линии в разных комнатах, то подсветка зеркала, которое было у Полякова, могла спровоцировать свечение зеркала в другой комнате, и изображение женщины в шляпе спроецировалось на задник чужого зеркала. Вот и все. Понятно?

– Не очень, но я вам верю. Спасибо.

– Что вы, не за что. Я сам узнал много интересного, – высоким голосом воскликнул доцент, отирая обильно струящийся по его лицу из-под повязки пот. – Боже, как тут жарко! Я вам больше не нужен?

– Спасибо огромное, Владимир Абович! – от души сказал профессор. – Проводить вас в палату? – он привстал, изъявляя готовность действительно проводить гостя.

– Что вы, что вы, не беспокойтесь, я сам дойду, – остановил его толстяк.

Он тяжело поднялся и направился к двери. На пороге остановился и обратился к Антону.

– Извините, не запомнил вашего имени-отчества... Так это зеркало у вас есть? Оно найдено? И на него можно посмотреть?

– Найдено, – ответил Антон. – Но посмотреть пока нельзя, его еще исследуют эксперты.

– Боже мой, боже мой! Как интересно! Но вы разрешите потом с вами связаться? Может быть, этот экспонат можно будет передать в наш институт? Это ведь реликвия, подлинная реликвия!

– Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, – пообещал Антон, абсолютно в этом не уверенный.

Дверь за шумным и потным доцентом закрылась, и профессор подсел поближе к Антону, похлопав его по руке.

– А?! Как я тебе помог? – торжествующе воскликнул он. – У нас в Греции все есть! Ну, а мне-то дай почитать эту вырезку. Говоришь, двадцать третий год? С ума сойти!..

20

На следующее утро к Антону прорвалась мать.

– Это черт знает что! – кипела она, усаживаясь на кровати у сына. – Кордоны понаставили, мать родную не пускают. Коновалы чертовы!

В таком состоянии Антон мать никогда еще не видел. Он даже испугался поначалу, но застав ребенка не при смерти, а абсолютно живым и относительно здоровым, она постепенно стала успокаиваться, и увидев это, Антон успокоился и сам.

– Ну как ты тут, зайчик мой? – спрашивала мать, с нежностью глядя на него, и Антон почувствовал глобальную защищенность от всех опасностей. Подумать только, ведь было время, когда он бурно реагировал на любое сказанное ею слово, ершился по каждому пустяку и даже не хотел выходить вместе с ней на улицу, и вовсе не из-за того, что стеснялся ее внешнего вида, наоборот, выглядела она всегда на сто миллионов. Просто мальчишеский нигилизм; хотя это было уж совсем по малолетству.

Слава Богу, что хоть сейчас он понял: ему с матерью повезло так, как может везти человеку только раз в жизни. Она, безусловно, личность, и кроме того, что он ее любит и даже испытывает к ней какую-то щенячью нежность, он еще и гордится ею. Правильно сделал отец, что предпочел ее этой надменной Одинцовой, правильно.

Он и сам не знал, почему он вдруг испытал жгучую неприязнь к Одинцовой. Может, потому, что увидев мать, понял, как он к ней привязан, и вспомнил, как она расстраивалась, услышав про Одинцову и признавшись, что у его отца был с той роман. Да к тому же новость о том, что Антонина Григорьевна в девичестве – Наруцкая, не прибавила Антону к ней симпатий.

Интересно, а у Одинцовой дети есть?..

Мать наконец насмотрелась на него; Антон вдруг заметил, что в последнее время она совсем перестала его касаться, а раньше ведь все время с нежностью теребила его макушку, ерошила волосы, обнимала, гладила по плечам... Это, наверное, из-за того, что в отрочестве он в штыки воспринимал ее ласковые прикосновения, дергался, грубил, вот она и перестала давать ему повод для недовольства. А теперь ему так хочется, чтобы вернулись эти детские ощущения ласковых маминых рук...

– Мам, а ты знала, что Одинцова – внучка той самой Анны Наруцкой, на которой твой дед был женат до бабушки? – вдруг спросил Антон. И поразился, как изменилось вдруг лицо матери: глаза ее потемнели как небо перед грозой и скулы окаменели.

– Мам, что с тобой? – испугался он. – Тебе плохо?

Мать закрыла глаза и некоторое время сидела не двигаясь, потом, не открывая глаз, положила свою ладонь на руку Антона.

– Да, мне плохо, – наконец с трудом сказала она.

– Позвать кого-нибудь? – он потянулся к кнопке вызова, но мать остановила его.

– Не надо, Антошечка. Мне плохо не в этом смысле.

– А в каком? – испугался он еще больше.