Двери моей души

И, глядя вниз, и растирая те… ушибы, всё небу верилось, не сразу и не шибко. Но лучше верить, чем не верить никогда. И – всё пройдёт, не оставляя в нас следа.

Мышиная возня

Неряшливо гляделось всё. Наспех распоротые швы лета обнаружили поры нор, ершились полуистлевшими нитями трав. Праздничные лёгкие наряды принялись расползаться наперебой, и из горсти осени просыпались мыши.

Одна скромная резвая хлопотунья, не таясь норовила урвать у природы те лакомые кусочки, которые ещё можно было отыскать. Ей хотелось отведать всего понемногу. Заодно пополнить запасы деликатной пищи к празднику, которому рады все, к Рождеству.

Не вызревшие подмороженные семена, зелёные трубочки стеблей с засахарившимся камбием, салатные листья клевера… Мышь сновала до норы и обратно, поминутно закусывая. Временами она останавливалась поправить причёску и передохнуть. Реже запивала яства глотком нектара, заплутавшего в кубке пестика и уже после того устремлялась бегом, к воде. Испить её, густую, пока не выветрился весь голубоватый ликёр неба.

Вкушать его мелкими частыми глотками, – что может взволновать больше?.. Разве только ощущение невозможности сделать это, как только мороз возьмёт вожжи течения времени в свои холодные руки.

Чёрный дрозд невнимательно наблюдал за суетой соседки. Он был предсказуемо прост и уже настроен на предстоящую скованность и недобор. А потому мышиная возня казалась ему напрасной затеей. К тому же, всегда есть шанс не дожить до тепла, даже рядом с доверху наполненными кладовыми. Зима наступит неотвратимо. Через ночь или пару ночей? Сроку нет. Захочет, когда придёт. И наскучит скоро

Семечко

Крупинка, горошинка, семечко… дуло щёки, пока мать поила его без меры соком своим. Вредничая, не враз выглядывало из колыбели. Дотрагивалось боязливо до пелён. Жмурясь плотно, пробовало на вкус – как оно, солоно ли, густо ли, удобно округ. Упершись ладошками, натянуло чепчик, и глянуло-таки, что там, – вне тепла и оберега. И рассмотрело, и принялось.

Дерево выросло едва, как хватило сил удерживать уж не только одну стрекозу или бабочку сонну, но и лесную канарейку. От её мелодий воздух горчит. Тревога крадётся рядом, на мягких лапах осени, оставляет мокрые следы. И на вырванных из блокнота листах того же, горького цвета, – то ли дождя капли, то ли кляксы слёз.

Рано ещё для приспущенного юным морозом аромата мяты. И для согретой в холодных ладонях солнца чаши пня – не по сроку. Вьётся из, локоном, коричневый дух корицы. Откуда бы взяться ему тут? Но каждый раз неизменно его напоминание о себе, об эту зыбкую пору.

Кисель луж давно готов, прозрачен до самого дна. Но охотников отведать его нет. Куда как желаннее истомившее за лето горячее. Да где ж его взять, теперь.

Карусель природы, мелькавшая столь ярко, беспричинно и беспечно замедляет ход свой. Чего для? Чтобы дать сойти кому? Почто …так-то?

Сбивая ритм мерцания сего, что времени подвластно ходу, вопросы задаются, чтоб затем, укрывшись снегом, позабыть об этом. С надеждой, – облегчит страданья сон. И сами по себе придут ответы.

А дерево… Растёт и в полудрёме.

И сможет вскоре удержать в руках синиц.

А позже поддержать иных в паденье.

То не каприз, не блажь, не наважденье.

Полой прикрыть от ветра и замёрзнуть.

На то глядят с высот прохладных звёзды.

Не каждый так-то вот умеет: сам продрог,

но мимо не прошёл, не смел, не смог.

Памяти…

выпускника спецшколы ВВС г.Липецк

Выпускника Академии Можайского г. Ленинград.

Владимира Шапошникова, любимого брата моей мамы

Большой зелёный дятел в красной кипе утомился. С ночи конопатил мухами щели. Близоруко приглядывался – гладко ли, заметно ли. Но оставил внезапно бесконечную затею свою. В попытке вылить усталость на воду пруда, погрузился. Раз, другой, третий. Отряхнулся, как мальчишка и полетел навстречу солнцу, извиняясь за то, что опоздал. А тому и недосуг. День ко дню, – не поспешить и не спешиться. Только один вопрос: всё ли равно, кому глядеться в его воспалённые от усталости очи? Да коли зажмурился кто навек? Да на чей? На свой или его?

Припоминаю, как, приезжая в отпуск, дядя вставал рано утром, и шёл на берег водохранилища. Играючи, с застенчивой улыбкой прижимал к груди земной шар и перекладину турника, а после нырял и добывал раков к завтраку. По дороге домой те тихо перешёптывались между собой, хрустели объятиями и всегда удавалось уговорить отпустить “самого маленького назад к маме”.

Трещотка птичьего полёта. Воспалённые вены заката. Гримаса театральной условной грусти облаков с тилаком⁵¹ луны во лбу.

Переменчивое небо Петербурга на мгновение делается лазурным и тает. Бледнея, обнажает кровоподтёки облаков. Минуя парадный вход Триумфальной арки, Дворцовая площадь глядится буднично. Нависая, мыльная ладонь неба терзает и давит, а уколовшись о шпиль Адмиралтейства, вздрагивает так, что колокол храма Спиридона Тримифунтского назидательно гудит.

Кто-то мнёт небрежно сердце в руках. Оно дрожит. Ибо неведомо – оставят ли его в покое… на этот раз или кинут метко вялым комком в общую корзину.

Снегирь