Двери моей души

Источаемое ею горе казалось столь безыскусным, что хотелось защитить её, загородив собой. Впрочем, длилось это недолго. Легко вздохнув, она произнесла:

– Ничего страшного. Отыщется другой. Не всё ли равно…

Нашу историю обронил ветер из прорехи в кармане, вместе с разлинованным листочком блокнота ольхи. Ветр проходил мимо и всего на минутку присел у окна, чтобы передохнуть. Он был немолод, но ходил легко и неслышно. Характер имел мягкий, сердце доброе. Порывы юности, оставленные в прошлом, временами напоминали о себе: сгоряча он ещё мог натворить бед. Да после, сокрушённый, так рыдал, что жаркий ржавый осенний вой лося или кристальный, сияющий в лунной ночи волчий, казался колыбельной.

Неким утром пруд досадливо морщил лоб, стараясь припомнить позабытое накануне, чему явно мешали рыбы. Те, не стесняясь никого, шумно глотали дозревшую к утру похлёбку из мошек. Небо пристально вглядывалось в их припухшие от сытости очи, дивясь непристойной алчбе, но было не в силах поделать с этим что-либо. И только уж было готово отворотиться, окутав лицо пышным пуховым платком, как чвяканье закончилось враз. На берег пруда, впервые за годы, ступил снегирь.

По запылённому фартуку было понятно, что это барышня. СнегирИха. Она неспешно расправила складки простого платья, отряхнула подол и, скромно присев, принялась пить. Со стороны казалось, что нет-нет и птица уронит себя в воду, так долго пила она. Улитки позабыли закрыть рты в удивлении. Рыбы и те подошли ближе, чтобы разглядеть, как пересохший за некороткий путь острый язычок обретает подвижность. Разглядывая его, едва удержались, чтобы не попробовать на вкус. И отошли от греха. Гостья не выглядела безобидной.

СнегИриха вела себя спокойно. Обстоятельно! Расслабленная усталостью, размяла крепкие ладные ножки, поправила выбившийся из-за ворота бантик пёрышка, провела рукой по волосам, пригладив причёску и присела наконец. Оглядевшись, заметила перемены, произошедшие за годы отсутствия, и сделалась довольной. Густые кроны вечнозелёных, остатки трапезы двоюродных родственников – синиц и воробьёв, всё говорило о том, что место было выбрано удачно. Но… впереди был ещё один выбор, которого никому не избежать.

СнегИриха прибыла в сопровождении двух красивых парней в атласных киноваревых рубахах. Будто прибыли с ярмарки или другого какого праздника. Парни были братьями и одинаково ласково глядели на предмет. Не спорили они и промеж собой. Каждый был бы рад счастью другого. Каждый выказывал готовность уступить. Данное обстоятельство неприятно смущало снегИриху. Принуждало сделать выбор. Но тут ветер, что сидел на скамье у окна, вытянув ноги, обернулся на зов осени неловко и задел плечом одного из ребят. Да так, что тот стукнулся грудью о стекло, как о земь и упал. Ветер рванулся было поднять снегиря. И тот казался ровно бы только без чувств, а оказался вовсе бездыханным. Взвыл ветер, показав прозрачный лик свой небу, и исчез. Брат же подлетел к брату, сел подле, распластавшись. Не смея отвести взгляд, старался уловить хотя намёк на дыхание, хоть подобие его… Но тщетно.

А снегИриха… Что же она? Встревожилась было, загрустила, но скоро передумала. Дёрнула плечиком, поправляя сползшую бретель и пошла разбирать вещи. Ей было совершенно безразлично, от кого и с кем растить детей. Лишь в них умела найти она счастье. Лишь в них одних.

То – людское…

Поздний ужин у пчёл. Осень кормит не сытно, но сладко. Из розеток последних цветов. Абажуром, на усе китовом осиновых веток, тёплый розовый свет. Тот – до боли в глазах, миновав изжиганье ожогов.

Киёв стук из – за леса олений. Шар луны. Далеко закатился. Им уже не сыграть.

Слизня желе цвета стылого мёда, манит птиц на своё отраженье. И, пугаясь, свернувшейся крови клубком – долу, так, что ищи – не отыщешь.

Дятел, в тайне сластёна, отобрав винограда шпинель,покрупнее, оценив, так ли клеек, досадливо прячет в утробу. И тяжёлым, под редкой вуалью ветвей он скрывается.       Филин, срываясь, в полусне над округой хохочет. Нету мочи.

Но утро уже настаёт. День манит и пугает. Кем изведана жизнь, головы от себя он не прячет. Он не лжёт, не смеётся. Он плачет. И солёной водой не напрасно наполнено море. То – людское. Надежды и горе.

Бабье лето

Из подушки ночи – тучи клочьями, облака – перьями. И луна – перламутровой пуговицей, что сорвалась в детстве со старого пальто, да закатилась так далеко, что теперь не достать.

Странное, со стороны гудение. То оса упирается спинкой, пытается сдержать наклон земной оси. Взывает к сдержанности непогоду. Ищет верные слова и взгляды. Находит их так же, как шмель отыскивает нужный цветок среди множества увядших, – живой, с мягкими податливыми лепестками, довод.

И вот уже, кажется, отступает грибная прозрачная сырость. Воздух густеет. Приотворяются створки, сквозь которые в потоке тёплого солнечного ветра – шёлковые нити паутины, золотая мишура листвы, плетёные чаши гнёзд, выставленные за ненадобностью у входной двери. Может, пригодятся кому.