Двери моей души

Мошкара прозрачным паром клубится над пристыженной ливнем травой. Как то ей удаётся… меж струй. Столь нежной и слабой.

Дремлет паук в тепле многослойной палатки. Ждёт звонка. И незваным всегда открывает. Сам других не манит, но чуток. Насторожён.

Тихо сглотнув, на тропинке замер лис. В ожидании, как мышь, обнаружив себя несдержанным шагом и скрипом отважным, объявит тёмную гриву середь сгорбленных спин ржавого уже прошлого. И, – чей скачок окажется гибче, тот и в фаворе, в верном расположении звёзд судьбы к себе.

Седая уж белка не уляжется никак. Мелькает по-над ветвями, сбивает отсталую от лета пыль пуховкой хвоста. Бережно. Ибо – сотвори грубое, горько замершая, надломится ветвь. Скрипнет зубами, и – падёт. Растеряет по пути в никуда, вниз и прелесть свою, и мха колье. А и колко там. Лишние иглы сосны, плешивые ссадины коры, изумлённые старостью шишки…

Но как вспомнит себя ливень вновь. Да, набрав полные щёки дождевой воды, намочит округу. И окрест, и так, как придётся. Вернёт податливую мягкость всему ненадолго. А после предательски, не исподволь, но за одну ночь всего, – коленом мороза. Чтобы понимали о себе! Ровно столько, сколь стоят они. И что друг без друга все – так, случайность. А рядом – жизнь.

Подобрав под себя кулачки, как кот на коленях хозяйки, сидит паук под плетёным своим навесом и размышляет о том, что, хоть и видны ему паутины жизни, а не властен над ними он.

Поделом

Дятел пищалкой детской тешит осень: «Не плачь, не плачь, не плачь.!» А та не может остановиться никак. Канючит, пачкает воду в лужах, покрывает лаком ввечеру: стволы, незрячие фонарные столбы, столы во дворе. Осенью их как-то особенно много.

Летом вокруг снуют муравьями люди, и столы подставляют спины: то истощённой и равнодушной уже ко всему вкусной, просолившейся на семи ветрах рыбке, укутанной в завтрашнюю газету, то щекотному движению игрушечных колёс в мятой ладошке, то забытому букету… Сколь там цветов? Чёт или нечет? Лучше бы так, второе. А ещё – не рвали бы за зря. Пусть бы их, жили. Тревожили ароматами пчёл да шмелей. Радовали бы со стороны.

И осень, рассеявшись только от грустных дум своих, вновь принимается ныть, вторя ветру.

Синица продрогла. переминается с ноги на крыло у окошка. Заглядывает внутрь, прижимаясь щекой к стеклу. Но не стучит. Не от того, что сыта. Сил потерпеть… Есть ещё. Немного.

И ты подходишь к окну ближе, и смотришь ей в глаза. Они такие… милые, босые, усталые уже от холода. В них нет ни надежды, не мольбы. Даже вопроса нет! Одно лишь воспоминание: тут вроде кормят, если совсем невмоготу. И ты спрашиваешь у неё совета:

– Что, уже пора? – хотя видишь и сам, что пора.

И одеваешься наскоро, достаёшь припрятанное зерно и выходишь, радуясь той сытости, что доставляешь скромным своим соседям. Той возможности дожить до весны, до которой, ох как ещё далеко…

Осень шмыгает носом и перестаёт рыдать. Не к чему ей теперь. Не о чем. А мы-то … судили! Мол, – просто так, плакса. А она всё по делу, всё поделом.

Ягода счастья

Розовой струйкой языка дятел пытался дотянуться до самой желанной ягоды. Секрет её особого вкуса заключался в том, что она была той, последней, слаще которой нет. Кульбиты с переворотом и без, стойка на прямых руках, уголок и прочие цирковые чудеса, – чего только не приходилось исполнять дятлу, чтобы раздобыть-таки наконец эту виноградину.

За тщетными усилиями птицы, немного злорадствуя и сочувствуя отчасти, наблюдала мышь. Она глядела снизу, прямо с того места, куда непременно должна была приземлиться ягода. Но дятел лишь казался бестолковым. Нежно лизнув холодную терпкую кожицу, уже вскрытую ночным морозом, он прекращал попытки завладеть сокровищем сразу, как ощущал угрозу уронить его. Отдыхая, прикрывал глаза от головокружительного, режущего слух аромата, вьющегося из едва различимых трещин ягоды. А временами и вовсе – дремал.

И вот, набравшись сил и сноровки, дятел метко склевал-таки, наконец, виноградину. И волна, яркая звонкая, как первый глоток весны, сбила его дыхание. Столько солнца было… В одной только ягоде! Столько жизни… Дятел замер на месте, подобно колибри, а после, в пике, едва не выбив кирпич из стены дома, взмыл повыше и, прижав крылья к бокам, позволил себе упасть. Совсем немного. Недалеко. У самой земли он лениво потянулся и, нежась в волнах тумана, потёк в гнездо.

Из кустов за ним молча наблюдали красные от гнева снегири, бледный в ярости поползень и покрытые зелёной плесенью злости синицы. Дятел заблаговременно разогнал их всех. Последняя ягода, что досталась ему, стоила всего виноградника. Это была ягода счастья. И знал об этом не только он один.