Двое и автор этих строк

«

Жил рыцарь бродячий — худой и отважныйПес с огненно рыжим хвостом.
Домашняя такса, с ним встретясь однажды,
Вовек не забыла о том.

Он мчался навстречу опасности прямо,

Разил он носителей зла…
А тонкая такса, прекрасная дама,
Его под диваном ждала.

Скакал этот рыцарь, печальный, но гордый,

Куда бы судьба не вела…
А тонкая такса с заплаканной мордой
Его под диваном ждала.

Возможно, вам, люди, все это не надо,

Лишь был бы покой да уют…
Но кабы вы знали, какие баллады
У вас под диваном живут?!»

— Так бы сразу и сказали, что пишете стихи.

— Я?! За кого вы меня принимаете? А еще выдаете себя за писателя! Писатель должен знать жизнь лучше читателя, иначе, что такое новое он может ему сообщить. И вы считаете, что я лучше собаки знаю собачью жизнь?

При этом он смотрел на меня таким же наивно преданным взглядом, как его собачонка, только, что не вилял хвостом.

Я попытался пробиться сквозь собачий взгляд.

— Пошутили и хватит. Ваши собачьи стихи — вовсе не о собаках, а о людях.

— По-вашему, я дурак? Ну, кто сейчас станет писать стихи о людях. Стихи — это штука нежная. Надо любить того, о ком пишешь, иначе в тебе не рождается музыка. А слова без музыки — не стихи.

— Вы не любите людей?

— А вы любите пауков?.

— Мы, по-вашему, пауки?

— Ну почему? Даже среди пауков попадаются хорошие люди. Но я имею в виду не людей, а человечество. Мы с моим песиком изучили тут целый ряд сообществ. О муравьях я уже говорил, к осам лучше бы не соваться… Но они всего лишь защищают свое гнездо… А о человечестве у нас с моим песиком создалось впечатление, вы уж нас извините, что люди по образу жизни ближе всего к паукам. Власть опутывает своей паутиной, бизнес — своей..

— А мы всего лишь мухи, увязшие в их паутине.

— Нет. Мы такие же паучки. Только маленькие. Каждый из нас выпускает свою ниточку и ткет, и ткет паутинку, опутывая женщин, притягивая друзей, привязываясь к детям… Люди только то и делают, что борются за свободу: идут на смерть, гниют в тюрьмах и на каторгах, получают дубинками по черепам во время митингов и демонстраций, — а любая собака, даже на привязи, свободнее человека, потому что ей не надо ходить на службу, чтобы прокормить жену и детей, не надо учиться, вбивая в мозги кашу из пережеванных кем-то знаний, из которых пригодится в жизни, дай Бог, одна десятитысячная. Еще и сдавать экзамены с дрожью в коленках. Я — раб, слуга ста господ, среди которых жена, дети, внуки, врачи, социальные работники, чиновники, полицейские, соседи и слесарь, который ремонтирует унитаз. А главный сатрап и тиран, ограничивающий мою свободу, — я сам! И в конце концов мы увязаем в сетях, поставленных нами на самих себя.

— Да — а… картина. Пока мы сами опутываем себя, жирные пауки: политики, олигархи, генералы опутывают нас.

— Ну и что это им дает? Большой паук торчит в центре, и никуда он из паутины не убежит, потому что сам своим брюхом вырабатывает нить, которая тянется за ним сверкая на солнце серебряно синим цветом… Проклятье!

Наш разговор прервался собачьим визгом. Песик катался по земле, пытаясь передними лапами содрать с морды какую-то невидимую маску.

— Ну, опять он полез в то подвальное окошко!

Хозяин — откуда взялась прыть — бросился сдирать паутину, налипшую на морду псины чуть ли не до самого лба. Бедняга оброс бородою гнома, в глухом паутинном лесу заблудились его чистые глазки.

— Вот так и мы с вами, — сказал старый господин, отдышавшись. — Нас никто не просит соваться в паучьи углы, а мы лезем и лезем… Писатели.