Двое из ларца

Полная женщина лет пятидесяти вошла вслед за мужем, поставила сумки на полку и молча села рядом. Из-за ее спины в купе проскользнул шпендель, на вид лет десяти, в куртке и спортивной шапке, просочился мимо всех присутствующих к окну и сразу стал щелкать выключателем лампы, одновременно крутя ручку громкости вагонной трансляции.

— Ну-ка цыц!.. — Мужчина дал ему подзатыльник. Шпендель насупился и притих, зыркая исподлобья на Гурского и на выключатель у двери.

— Вот ведь, видал? — кивнул на него мужик, обращаясь к Александру. — Ну ни минуты с ним покоя! Дай хоть разложиться-то.

— У вас большие, — сказал Гурский, — давайте вот сюда, — он выбрался из-за стола, открыл рундук и, вынув из него свою почти пустую сумку, забросил наверх.

— Вот спасибо, а то мои и не поднять туда…

В купе началась обычная в таких случаях суета и толкотня, в результате которой через некоторое время громоздкие вещи были рассованы, одежда повешена, а на столе возник большой сверток и литровая бутылка со светло-коричневой жидкостью.

«Или коньяк разливной, — безысходно предположил Гурский, — или…»

Женщина, загнав мальчишку на верхнюю полку, чтобы не путался под ногами, села к столу и стала распаковывать сверток, извлекая из него и раскладывая на столе вареную курицу, яйца вкрутую, хлеб, нарезанную колбасу и прочую снедь, которую люди обычно берут с собой в дорогу и которая от края и до края России везде, в общем-то, одинакова. Исключение составляла разве что красная рыба, придававшая незатейливой трапезе местный дальневосточный колорит.

— Ну вот, — сказал мужчина, когда поезд тронулся, все застелили постели и расселись. —.Прошу к столу!

— Да я вообще-то не пью… — замялся Гурский.

— Да? — недоверчиво взглянул на него мужик. — И сколько уже не пьешь? Часа полтора?

— Ох… — вздохнул Александр.

— Давай-давай, не стесняйся, это своя, домашняя, на золотом корне настояна. Полезно.

— Ну что ж, — Гурский обречено взял со стола стакан, дунул в него, посмотрел на свет и поставил на место. — Разве что попробовать…

— Вот это дело, — оживился мужик, — а то моя мне говорит, мол, куда литру— то берешь? У меня свояк тут, на Хабаре, он ее делает — ну, чистая слеза. Чего поллитровкой-то обижаться? От нее же не пьянеешь, от нее так душой легчаешь, что… — он зажмурил глаза и пошевелил в воздухе пальцами обеих рук, — воспаряешь просто. Ее же пить можно только в замкнутом пространстве, иначе любой малейший ветерок тебя — раз! — и ты в эмпиреях.

— На ключ замкнутом, — подала голос жена. — Знаю я твои эмпиреи. Сыта ими по горло. Он же оттуда, — взглянув на Гурского, она кивнула на мужа, — или без шапки каждый раз возвращается, или вся рожа разбитая.

— О! — мужик указал пальцем на жену. — Варвара Тихоновна, знакомься. А тебя как звать-то?

— Александр.

— Ну, а меня Геннадий Василич. Хочешь Василичем зови, а хочешь Геной.

— Очень приятно.

— Ну вот и познакомились. За знакомство? — он налил по половине стакана и чокнулся с Гурским.

— За знакомство.

— Вы курочку вот, курочку берите, — Варвара Тихоновна придвинула поближе к Александру куриную лапку на салфетке. — Вы на него не смотрите, он, как выпьет, только балаболит, а вы кушайте, вот соль. Геша, где у нас лимонад?

— А вот, — Василич достал из-под стола пластиковую бутылку «Миринды», отвинтил крышку, налил в большую кружку и опять убрал бутылку под стол.

— Витька, ты пить хочешь? — спросила женщина у мальчишки.

— Не-а, — донеслось сверху.

— А есть?

— Не-а.

— Ну и как хочешь, — она сделала несколько глотков и подала мужу бутерброд с колбасой. — Закусывай.

— Нет. Дай-ка я рыбки…

— Сам и бери, чего — рук нет?

— Вот ворчит, вот ворчит. Приляг лучше, не бойся. Я разбужу, ехать-то еще… Приляг, чем ворчать-то.

— Ну так подвинься.

Василич привстал, жена его положила подушку поверх одеяла, улеглась, не раздеваясь, и, устраиваясь поудобнее, повернулась к стене.

— Давай-ка на вторую ногу встанем, — мужик сел на место и потянулся к бутылке.

— Мне чуть-чуть, — Гурский доедал куриную лапку.

— А мы всем по чуть-чуть. Как тебе продукт?

— Весьма.

— А ты говоришь… Свояк же ее, родимую, с любовью делает. Сколько в ней градусов, по-твоему?

— Сорок… может, чуть больше, из-за корня не понять.

— Ага! Пятьдесят не хочешь? А пьется мягко, — он налил по стаканам. — Давай, а то на одной-то ноге стоять долго неудобно.

— Ваше здоровье.

— Ага. Рыбку бери. Они выпили и закусили.

— Ну чего? Легчает на душе? Кто-то, очевидно, заблудившись, заглянул в купе, извинился и опять закрыл дверь.

— Определенно.

— Вот, а то я смотрю, сидишь, как этот…

— Как пенделок.

— Кто?

— Да это я так.

— Перекурим?

— Пошли. — Они вышли из купе и направились по коридору в нерабочий тамбур.

— Холодно… — зябко поежился в тамбуре Гурский, тщетно пытаясь разглядеть что-нибудь через заиндевевшее стекло.

— Не май месяц. — Василич вынул из кармана «Приму». — А ты куда едешь-то?

— В Комсомольск. Когда будем — не в курсе?

— Вечером. Мы сами туда. А ты в командировку, что ли?