Двое любят друг друга

«Он не любит свой домашний очаг», — с грустью подумала Ингер. Потом она осторожно приподнялась в кровати и, по обыкновению, заметила, что слишком уж она узкая. Футляр, а не кровать. С некоторых пор служба Торбена уже не позволяла им делить ложе друг с другом. Ей мешали поздние телефонные звонки из газеты — после такого звонка ей уже не удавалось заснуть до утра. Вот они и перенесли кровать и стол Торбена в верхнюю комнату, и отныне у них больше не было общей спальни. А кровать Ингер походила на койку, ‘второпях`?приготовленную для какого–нибудь гостя, ненароком опоздавшего на последнюю электричку. Койку надо выбросить и купить. диван, чтобы днем пользоваться комнатой для других целей. Одинокая койка в гостиной — зрелище грозное.

Старой и усталой показалась она себе — стоит тут босая, в нарядной фланелевой ночной сорочке, а глаза еще заспанные, да и все чувства дремлют; стоит тридцативосьмилетняя женщина, все прежние свои годы она сберегла и сохранила в памяти, но так и не переросла их по–настоящему; все повторяется вновь, и от этого во рту горькая слизь и кислый привкус, и вдруг оглушвет зловещее ощущение своей ненужности — будто все уже слишком долго длится в этом мире, так же и сама она излишне долго задержалась в нем.

Внезапно силы оставили ее — простейшее, хоть и долго подавляемое желание знать, где же сейчас ее муж и чем он занят («мой муж», подумала она, и слова эги вдруг вспыхнули перед ее взором и на миг почудились совсем непонятными, словно бы написанными на чужом, давно забытом ею языке), желание знать, где муж, захлестнуло ее, обдав вздыбившейся волной сомнений и одиночества. Но тут сквозь толщу этой волны пробилось из кухни успокоительное посвистывание фру_ Хансен, будто голос потайной и самодостаточной жизни дома, голос всех крошечных, до блеска вычищенных предметов утвари и приборчиков, делающих свое дело, что бы ни творилось под здешней кровлей.

Облачившись в синее шелковое японское кимоно (подарок матери), прохладное, как мокрая простыня, она поднялась наверх в ванную. Не было никакой нужды распахивать дверь в захламленную комнату Торбена, дабы убедиться, что его там нет. Ингер была уверена, что его там нет: женщина, которая знает свой дом и улавливает тончайшие колебания в его атмосфере, всегда приметит такое важное обстоятельство, как присутствие в доме мужчины. Она потрогала батарею и только тогда вспомнила, что пора затопить, когда обнаружила, что батарея чуть теплая. Поспешно всунув ноги в деревянные башмаки Сусанны, она ринулась вниз по ступенькам лестницы и, забыв поздороваться с фру Хансен, бегом спустилась в подвал, думая лишь 0б одном — не дать погаснуть огню. Страшное дело — растапливать эту старую, никуда не годную печь. Балансируя на вершине горки из пепла и выгарков, она распахнула заржавелую дверцу и вперила взгляд в остатки тлеющего кокса. Печь горит, огонь еще можно спасти, хрупкое, робкое пламя надежды трепещет на самом дне дома, внутри его мерно пульсирующего, невидимого сердца. В последний спасительный миг руки сами делают то, что голова запамятовала.

Можно положиться на свои руки, помнящие добрый ритуал прежних обязанностей и так скоро, без всякого сопротивления, усваивающие новые. Ингер вовсю заработала совком в тающей груде кокса, не замечая, что с подбородка ее стекает ниточка светлой слизи; опа работала споро и целеустремленно, будто кочегар па каком–нибудь пароходе, красиво и гордо плывущем по глади моря.

Потом, открыв заслонку, она принялась выгребать золу, пальцы ее голых ног скрючились, цепляясь за опору, будто птичьи коготки по ветке дерева. На всякий случай Ингер оставила заслонку открытой и выбралась наверх из подвала, с болью в крестце, с золой в волосах, в ноздрях, под ногтями обеих рук и ног, а также в зубах. Вкус пепла вытеснил утреннюю тошноту, и ей чуть–чуть полегчало.