Двое любят друг друга

Фру Хансен мыла посуду и бросила хозяйке «доброе утро» не оборачиваясь. Широкая ее спина в полосатом халате была необыкновенно красноречива. А говорила эта спина, что присматривать за топкой — мужское дело, сама фру Хансен по причине своей женской гордости нипочем бы не снизошла до того, чтобы своими руками печку топить, стало быть, и хозяйке не подобает за такое браться. Фру Хансен была напичкана готовыми суждениями решительно обо всем на свете, но, если ее не спрашивать, она со своими суждениями навязываться не станет. Однако, если не дашь ей высказаться, она непременно обидится, да и вообще, подумала Ингер, любой помощник по дому. — обременителен и утомителен, когда обе стороны не умеют соблюсти нужную дистанцию. На халате фру Хансен чуть ниже пояса виднелось большое жирное пятно, — Иигер уставилаеь на него с отвращением, в котором не желала себе признаться. От фру Хансен всегда пахло ее собственным домом, не сильно, но и не слишком приятно. Не отводя глаз от жирного пятна, Ингер проговорила (приходится ведь всем что–то говорить — мяснику, пекарю, почтальону, коммивояжеру и тому, что торгует книжкой «Жизненная борьба», — всем надо что–то говорить, думала она, чтобы подбодрить их в трудной доле, приглушить их темную ярость), проговорила голосом таким осевшим, словно она проболтала всю ночь напролет:

— Ух ты, еще чуть–чуть, и печь погасла бы!

— На вашем месте, — ответствовала фру Хансен, повернувшись к ней так, что ненавистное пятно наконец исчезло из поля зрения Ингер, — на вашем месте я бы дала ей погаснуть! И тогда ваш муж, почувствовав холод, сам тотчас спустился бы в подвал.

В душе Ингер кто–то воскликнул беззвучным голосом — и вскинулись в немом изумлении невидимые брови: «Как смеете вы так говорить о моем муже? Право, извольте переменить тон, а ие то нам придется отказаться от ваших услуг!» Но распахнулось застиранное кимоно, и Ингер увидела свое худое острое колено, обтянутое шершавой кожей, а те величественные слова пристали лишь дамам с округлыми формами, в богатых нарядах со множеством складок, это были слова из другого дома, из другой жизни. «Хоть бы я одеться успела!» — сердито подумала Ингер. И тоненько протянула:

— Так его же нет дома…

Фру Хансен пожала плечами, отвернулась от Ингер и принялась старательно тереть кухонный стол тряпкой. «Безумие, — рассеянно подумала Ингер, — держать прислугу и платить ей по три кроны в час, когда в семье ни на что другое нет денег». «Все из–за твоих изысканных взглядов», — иронизировал Торбен; может, она и впрямь обременена предрассудками, а может, нет, но причина в любом случае иная. Фру Хансен (как и вереница других женщин, в разные годы приходивших по утрам помогать по хозяйству) приглашалась сюда в 0сновном для того, чтобы угодить матери Ингер. Мать считала, что люди с прислугой отделены от людей без прислуги непреодолимым классовым барьером.

Снова поднявшись наверх, Ингер все же отперла дверь в комнату Торбена. По всему полу валялись старые газеты, письменный стол был загроможден книгами и разного рода бумагами. У кровати стояли несколько пустых пивных бутылок и пепельница, переполненная окурками и табаком, вытряхнутым из трубки. Холостяцкая комнатка! Может, Торбен даже забыл, что женат.

Распахнув окно, Ингер принялась собирать мужнино грязное белье и носки. Прислуге Торбен не разрешал переступать порог его комнаты. Внезапно Ингер выронила из рук узелок с бельем, — подумав, а не лучше ли постараться привести себя в порядок к его приходу. Какие–то новые правила он завел. Когда он еще служил в библиотеке, он всегда уходил из дома в девять утра и каждый вечер возвращался домой в шесть, Ои и хотел «жить, как конторщик», утверждая, что отсутствие порядка сокращает жизнь человека самое меньшее лет на десять. Но. в ту пору все было по–другому. Тогда Ингер и не думала прихорашиваться к его приходу. Но ведь в шесть часов вечера большинство людей еще выглядят бодрыми и красивыми. А мужчина, возвращающийся со службы домой, радуется свиданию с семьей, его встречают радостные лица домашних, запах жаркого. Правда, так бывало у них не всегда. Вспоминаются Ингер также мертвые и серые дни, слипавшиеся, будто лягушачьи икринки, в длинную ослизлую цепочку; вечера наедине с Торбеном, когда, казалось, между ними стояла какая–то странная, непреодолимая пустота. Нет, и тогда не были они счастливы. Во всяком случае, не одновременно.