Двое на рассвете

— Ты того… видала меня на базаре, али бабу мою? Не видала. И будут тебя судить за понесение личности. А што линьков по-соседски твоей матери продал, так они в мои сети попали. Мои, значит.

— У тебя разберешь, где твое, а где — колхозное… Выжига ты, Сидоров. Выжига и больше никто.

— Што-о? — Никифор враз натянул поводья, задрав голову лошаденке. Та уперлась, нервно подрагивая шишковатыми коленями, осела на задние ноги, съезжая на круп. — Выжига, говоришь?..

Зазвенели комары. Дохнуло пылью. Никифор откинулся на спину, повертываясь одновременно к Ксюшке. Косил глазом, вывертывая желтый в вишневых прожилках белок.

— Выжига! — снова зловеще повторил он и неожиданно наотмашь замахнулся кнутовищем. — А ну слазь! Слазь! Кому говорю!..

Небритый подбородок будто с подпаленной щетиной мелко подрагивал. Ксюшка сидела, побалтывая ногами.

— Слазь! — взвизгнул он. — Сей минут, чтоб духу твоего не было!

Он спрыгнул с телеги и по-петушиному затоптался около Ксюшки, тряс головой, исступленно и беспомощно кричал:

— Порешу!.. Сей минут порешу и праху не оставлю!

Она нехотя посмотрела на Сидорова, спросила равнодушно и чуть удивленно:

— И чего ты разошелся? Брыкаешься, как глупый бычок, а того не сообразишь, что мне в бригаду надо. Люди ждут.

— Ах, так! Бычок я тебе, да? — Сидоров вскочил на телегу, вытянул с маху кнутом лошадь, та от неожиданности присела и, всхрипнув, рванулась. Он повернул к Ксюшке рассвирепевшее лицо и ткнул ее в бок коричневым, костистым кулаком. Не удержавшись, она слетела с телеги, распластываясь в пыли. Около нее мягко шлепнулся мохнатый узел с пирогом и шаньгами.

7

Всю ночь в бочажке в старом лезвистом камыше ошалело кричали лягушки. Казалось, звонко булькала там от сильного кипения вода. С вечера, когда Ксюшка добралась до Вороньего лога и было уже сумеречно, а на тускнеющем небе по-росному пробрызнули первые звезды, в камыше надсаживался одинокий кулик — не то хвалил свою жизнь, не то жаловался на весь белый свет. Ксюшка подумала сполоснуть лицо и подошла к бочажку уже вплотную, но из сухого грязного камыша повеяло такой студеной сыростью и гнилью, а из-под ног с каждым шагом взлетали и тут же плюхались такие лупоглазые, студенистые и бородавчатые ошметки, что Ксюшка, словно от озноба, передернула плечами и повернула обратно.

Она дождалась Женьку в конце гона, где борозды делают тугие полукружья и, точно по нитке, снова уходят в даль, сизеющую сумраком, накормила его теплым еще, чуть помятым с боку, пирогом и шаньгами.

Куски рыбы он брал прямо пальцами темными, как земля, и старательно уминал за обе щеки. Блестели белки и зубы.

— Ты спал?

— Угу.

— Когда ты спал?

— Днем. Вода в радиаторе закипела, я и уснул…

— Да ты не давись. Не пожар… А ночью?

— Тоже.

— Много?

— Не знаю. Мало, наверно. Будто и не спал вовсе.

Она сидела перед ним, потирая незаметно горящее колено, которое ломило после падения с телеги, и расспрашивала так, как, наверно, расспрашивала мать за ужином после работы отца: спокойно и даже как бы равнодушно. И наработавшийся отец отвечал так же скупо и как бы равнодушно.

— Устал, небось?

— Вроде бы нет… Я люблю уставать.

— Хвальбуша.

— Нет, я серьезно. Человеком себя чувствуешь.

Женька вытер пальцы о траву, отвалился на спину, осоловело уставился в небо. На востоке прорезался месяц. Из сумрака выплыл человек, поднял руку:

— Мир честной компании, — бросил сажень с плеча, тяжело опустился рядом с Женькой. Закуривая, сказал: — Здорово кроешь, Жариков. Я тебя на реактивный посажу. — Ксюшку он будто и не видел.

— Посади только, — по-недоброму отозвался Женька.

— А что? Заслуживаешь — посажу. Не рад, скажешь?

— Дурной ты, Десяточка, — Женька все так же лежал на спине. — Я же за дружка работаю. У него несчастье… А ты — реактивный…

— А ты чего хочешь?..

— Ничего. Приедет, тогда хоть на ракету баллистическую — луну распахивать.

— Что-то я тебя не пойму. Чудной ты…

— Какой есть.

Ксюшка молчала. Женька поднялся, ссутулившись, пошел к трактору. Десяточка вмял каблуком папиросу в землю, покрутил головой:

— Чудак твой Жариков. Не спит и на клячу просится…

— Он правильно говорит.

— А если показатели у него такие?

— Вот и сади их вместе с Мызиным на свой реактивный.

— Мызина-то нет. Он не работает.

— Бюрократ ты, Десяточка, и больше никто.

— А ну вас всех к черту!.. Я же и бюрократ, — он поднялся, посмотрел в сторону Женьки, спросил через плечо: — На стан-то пойдешь?

— Меня бригадир до утра отпустил. Утром и приду.

— Ну, бывай, коли так. Чудаки вы, честное слово…

Он ушел, перекинув сажень через плечо, а Ксюшка полезла в кабину.