Двое на рассвете

В кабине было душно и горячо пахло маслом. Женька двинул рычагами, трактор пошел, а время, кажется, остановилось. Оно отсчитывалось изредка длинными, дремотными гонами, которым, вроде, не было ни конца, ни начала. Она хотела сказать Женьке, что он правильно сделал, отказавшись от реактивного, но трактор глушил голос, и в ответ на ее крик Женька только закивал головой. Он все время цепко держался за рукоятки, словно боялся неожиданно проклюнуть носом смотровое стекло. А голова сама по себе тяжело клонилась вперед и он часто вскидывал ее, усиленно моргая при этом глазами. Наверно, прошло уже много часов, а тьма была все такой же застывшей, чернильной. Среди ночи, когда они начинали новый гон, Женька незаметно свесил голову, не отпуская рукоятку. Ксюшка заглянула в лицо с закрытыми глазами и не зная, что делать, напугалась — вдруг трактор сойдет с борозды и пойдет в сторону, — крепко положила свои руки на Женькины кулаки. Его руками сжала рукоятки. Замерла так, вытягиваясь боком, подпирая Женьку плечом. Немигающими глазами со страхом смотрела на борозду. Женька шевельнулся, тихонько отодвинул Ксюшку на свое место…

На дымчатом рассвете они сидели прямо у гусениц теплого трактора. Женька нехотя доедал холодный пирог, тяжело двигал челюстями. На Ксюшку смотрел сонно, вяло и как-то виновато улыбался. Потом похвалил:

— А ты молодец, Ксюша. С тобой прямо, как с парнем, можно дружить…

Она сидела, поджав ноги, опираясь на руку. Есть не хотелось. В ушах стоял еще монотонный шум мотора. Немела спина, ноги.

— Ладно, ешь свой пирог. Оно лучше будет.

— Я где-то читал — людей так пытают. Не бьют, ничего, а просто не дают спать — и все.

— И что?

— Думал — ерунда. Главное — не истязали бы. Оказывается нет: дуреешь. Сам не свой становишься. Так, наверно, с ума можно сойти.

— А зачем напросился один работать? Хвастун…

— Я говорю, что вообще можно с ума сойти. А я что?.. Подумаешь, трое суток. Можно совсем не спать. А вот когда десять, пятнадцать, там — да. Но выдерживают все-таки. Знаешь, если человек очень захочет, он все может.

— Так уже и все?

— Все. Человек — он такой.

— А ты сможешь?

— Я?.. Не знаю, — он вытер губы рукой, подумал. — Нет, не смогу, наверно.

— А говоришь, человек может.

— Так то — человек. Знаешь, каким надо стать, чтобы до человека дорасти?

— Каким?

— Не знаю… Я бы комиссии такие создал, которые определяли бы какого ты класса, как человек: первого, второго, третьего там. Чтоб и на честность, и на выдержку, и на ум, и как к людям относишься. Тогда бы жизнь была.

— Мелешь ты что-то. Усни лучше.

— Может, и мелю. Только такие комиссии я бы обязательно создал.

— Ладно. Ты спи давай, а я пойду. Завтрак там готовить надо…

— Посиди еще немного, — он ткнулся лицом в ее грудь, ощущая упругость сильного тела. Замер так, сказал счастливо и сонно, не отнимая спрятанного лица:

— Хорошая ты. От тебя хлебом и землей пахнет. Хорошо…

Ксюшка сидела не шелохнувшись. Спутала рукой его волосы, вздохнула с сожалением:

— Идти надо, — вставая, потрогала бок — будто камнем саданул костлявым кулаком Никифор. Синяк, наверно, сидит. Встряхнула платок от крошек. — Ты не проспишь?

— Нет. Я — сидя. Да и заправщик скоро приедет, — он привалился спиной к гусенице, откинул голову и тут же замер.

Она пошла по дымной от рассвета пашне, думая, что ничего невероятного в ее жизни не случается и что опять надо будет варить кашу, чистить противных карасей… Потом оглянулась на уснувшего Женьку, вернулась и осторожно пошарила в нагрудном кармане легкой куртки — достала глянцевую фотографию, сунула ее в вырез платья. Женька в неловкой, изломанной позе, с опущенными вдоль тела руками, откинутой головой, с открытым ртом даже не пошевелился. Он, казалось, не дышал…