Двое на всей земле

Я вспомнил, что я в лесу и совершенно один только утром, когда надо мной взошло уже негреющее утреннее осеннее солнце; стал отходить иней на водянистой бруснике и седых прядях травы под огромными деревьями, где угнездился я. Пытался вспомнить и вспоминал некоторые подробности этой дивной встречи в лесу, пробовал рисовать этот Её образ. И всякий раз неуловимо, тонко терял нить и направление мысли… Вот и теперь не получалось картины словами — едва начинал я свою повесть, записывал не так и не то.

От табака, от страшной какой-то келейной пустоты обострилась нервность и чувствительность. События с далёкими картинками детства и юности стали видеться ещё ясней и зримей, и что-то связывало их, какая-то значительная мысль, канва, которую я никак не мог зацепить, поймать. А это казалось совершенно необходимым.

А в печной трубе выло на разные голоса. Вьюга не унималась. Помешав в грубке кочергой, я опять выключил свет и закрыл отдушину. Угар ушёл. В горнице стало совсем тепло неуютным недолгим теплом хлева. И только на печке с осыпавшимся изразцом, в этом спасительном жарком пространстве между потолком и стеной я находил долгожданный покой.

Сон не приходил, бессонница мучила и томила. И опять я вставал в ночи, щёлкал выключателем, записывал и зачёркивал фразы, которые сами, казалось, находили меня, но путались, кружили и улетали. И я записывал, зачёркивал, повторял их в голос, проговаривал вполслуха. В муках тонкого сна, полусна-полуяви, пришло какое-то забытьё, яркое и удивительное, словно кто-то незримый, но явно присутствующий здесь и сейчас со мной, осенил святым крестом то, что лежало в бумагах и черновиках, и то, что я, наконец, смог записать утром в толстой амбарной жёлтой тяжёлой тетради. В муках этого сна забилось сердце, подхватило и понесло, наполняя душу страхом и радостью, восхищая меня и раня, унося всем существом куда-то туда, под звёзды, сквозь снежные вихри, и чем дальше, тем более восхищая. Печь, старая, с вьюшкой полуприкрытой, будто ещё исторгала угар. Он вползал в комнату тонкой, ядовитой струёй. От него першило в горле, успокаивало спокойствием некоего психотропного яда, задёргивало меня флёром забытья, подобием той холодной вечности, из которой нет возврата, внушая равнодушие ко всему, ввергая то в холодное и бездеятельное смирение, то в испуг, вмораживало, как в крутой крупитчатый снег вмораживает замерзающего.

Ложный покой овладел душой, как овладевает душой отрава. И тут я вновь увидел Её, Одигитрию, точь-в-точь как в детстве. В диковинном одеянии, в ослепительном сиянии. Сияние лилось и согревало, и сладостный, нездешний покой охватывал всё существо моё, и страстно захотелось вдруг остановить этот миг навсегда, именно этот миг, потому что, как опять почувствовало сердце, ничего подобного и ничего более прекрасного я не способен узнать, увидеть.