Двое на всей земле

— Ничего, ничего, — шутил дед Кузьма. — Не больно и вздыхай да охай, Акулинушка. Нам бы только эту зиму пережить-перестрадать. До Пасхи дотянуть. А на Пасху свадьбу отгрохаем, за милую душу…

— Вот домовой-то… — с притворной обидой ворчала бабка Акулина, — вот бес-то, гляньте на него.

— А то чего же, — заносило деда, стих на него находил, — деньжат подкопим. Ещё ужмёмся и подкопим… Ведь пенсия-то у нас и так — многие тысячи! Поросёнка не пожалею для свадьбы, ей-бо. Не маши рукой-то, не маши. Загуляем, заиграем, всклень нальём — и ворота запрём!

— Нет, нет, — в тон шутила Акулина. — Нет уж. Всему своё время, очнись. У меня теперь один жених — тополь над могилкой.

— А чего ты на попятную, чего отнекиваисся-то? — не то в шутку, не то всерьёз вступала в разговор бабка Лиза. — Ей дело говорят, а она в дыбошки. Соглашайся, Акулина. Мы вот и Сашу вызовем на свадьбу. Телеграмму пришлём, он и приедет к нам.

— Эх, разлюли-малина! — усаживаясь за стол в ожидании хлёбова, балагурил дед. — Всю жизнь, считай, прожил, а вспомнить нечего. Ни на чём не остановился, ничего хорошего не вспомню… Дак это, хоть перед смертью погуляем, а?

Старик и паспорт

Бабка Лиза разливала наваристые щи по тарелкам, пар до потолка. В избе парило и пахло капустой, луком, но пуще всего — лавровым листом. Старики всё ещё вели разговор, тот же, временами мне казалось, что все они выжили из ума: после весёлого разговора вдруг начинали спорить, вспоминать прошлое, да так азартно, точно это было вчера.

О будущем говорили редко, с неопределённой безнадёгой. О ценах на хлеб, на мясо, масло. Бабка Акулина достала с полки последнюю буханку хлеба, молвила, как уронила:

— Всё тут. И сухарей не осталось, все вышли.

С трудным хрустом мёрзлой треснувшей горбушки разделила пополам. Вторую половину вернула на поставец.

— Вот бяда-то, — сказала Елизавета, разделяя с хрустом на куски-четвертушки по скользким от наледи коркам-черняшкам. Подвигала каждому осьмушку.

— Привезут ли этот месяц хлеб вообще? Ишь, бают, им невыгодно.

— Как так невыгодно, невыгодно торговать? — не мог я понять. — Вон у нас из Москвы и то лимитчиков, кавказцев в основном, с рынков погнали за нелегальную торговлю, потому что нажива жуткая, а им невыгодно?!

— Невыгодно, — пояснил Кузьма. — На санях, на лошади к нам из центральной не проедешь, надо гнать трактор. А торговля, только когда пенсию раздадут, один раз. А когда её раздадут, один Бог знает. Вот и возят раз в два-три месяца. Толпа, мат, давка — до драки. Люди — кто дерётся, кто вперёд прёт отчаянно, как скотина на бойне, ей-бо. Хлеб, консервы, мыло — могут купить только те, у кого пенсия, да если эту пенсию к тому же сын или сват, или племянник у матери-старухи не отняли, не пропили. А работы нет, и денег нет, негде взять, кроме пенсии. Негде заработать.

— Вот бяда-то, — молвила и Елизавета, со вздохом разделяя хлеб ещё раз пополам. — Фашист так не морил…

— Второй месяц не везут… А кому охота, взять хоть их, коммерсантов. Да того гляди — по дороге ограбят. Народец тут лихой.

— Станешь лихим, такая безысходность… — тихо, берясь за ложку, изумился я.

— Чего? — не понял Кузьма.

— Безнадёга, говорю.

— Это есть, это да… Так она везде, безнадёга! Вот и в Москве у вас сиди и не рыпайся, и в Питере… Марши русских запрещают, я даве слышал, в Москве охоту устроили на них… на русских-то. Только кто охотился — я не понял.

— Было, дед. Прямо на вокзалах ОМОН хватал и опять в поезда и электрички заталкивали, а то и в каталажку. Не дали собраться.

— Да кто руководил им, ОМОНом-то? Кто там, в Москве, против русских? — никак не мог понять дед. — Нам и так, русским-то, сладко никогда не жилось, не то что иным-прочим. Ой, и досталось русским! Сколько в последнюю «нашу» положили, потом — потом сделали Афганистан, а потом и Чечню. Не осталось русских. А те, что остались, потравились водкой палёной да пострелялись. Офицер в армии. С двумя детьми. Денег не платят, жена жалуется, пилит его, он — хлоп — застрелился… Ну, это как?

— Значит, не русский, — попробовал свести я на нет злую шутку. Меня уже начала удивлять осведомлённость деда. И в самом деле, откуда?…

— Нет! — слабо крикнул дед. — Вот как раз русский. Русские — они совестливые, были и есть. Оттого и страдания. Другие нации возьми, такого нет! Возьми цыган — эти кому угодно наркотик продадут, хоть ребёнку. И не болит душа. А другие малые народы возьми. Эти, что деньги в рост с отдачей по тысяче процентов, этот «мгновенный займ». Взял человек, и что? Без жилья, без семьи остался. Потому что банкир, малого народа представитель, нанял коллекторов. А сейчас обворуют кого угодно. Что делается: у детей-сирот квартиры поотнимали. Поймают, докажут. И ничего. Они взятку сунут и живут. А совесть? Вот это не русский, нет. Русский так не мог и не может, потому что совесть, вот что!

— Ну, вот я, русский?

— Русский! Ещё какой русский, мы с твоим дедом-то, фронтовиком…

— Ты погоди, постой.

Я протянул ему свой паспорт.