Двое на всей земле

Было это так. Пасека давно изжила себя. Пчеловод, бывший фронтовик, устал жить в деревне, не справлялся он уже по старости и со скотиной. Инвалид, без ноги, — покоси-ка да навоз покидай… Скотину он и раньше держал не из жадности: у него была хорошая пенсия, а таков человек был, не сидел на месте, не мог. Дочь хорошо устроил, держала в Рязани то ли табачную палатку, то ли бакалейный лоток и всё звала отца, писала: «Хватит уж там пластаться, приезжай. Там у пчёл твоих — не жить, а только волком выть». «Оно, конечно, — рассказывал Лукич, — в городе-то она, жизнь-то, содержательнее: где пивка попьёшь, где водчонки очищенной выберешь — любой». Пенсионер жил за семь вёрст от Выселок, личность была известная. Почёт и уважение имел. Глядь, тут и впрямь расхворался что-то, распродал скотинёшку, собрался к дочери. Да только в примаках фронтовики наши, верно, жить не умели и не научатся никогда. Скоро вернулся и он. Что уж там не заладилось, неизвестно, но на вопрос о городе отвечал: «Тут у меня — рай». И молчок. Вернулся, поставил шест-антенну для мобильного телефона, кинул провод в дом. Ладно. Да ещё и коня купил хорошего, племенного, что ли, орловца, что в здешних местах стало давно уже дивным. То есть и не сам конь, а это какие же деньги надо иметь!..

Пробовал он выкупить пай, но даже и ему, уважаемой в округе фигуре, пай председатель уступил дальний, за болотами. Так что обработать его — не наездишься, пасеку поставить свою значило бы там и жить, что, верно, тоже не устраивало Николая Степановича. Помню его ясно, седого, как лунь, или как я представлял бы себе умудрённого святого. Длинноволос, высок и сутул, как сутулы бывают многие высокие люди, он как бы нависал над собеседником. Разговаривал всегда сдержанно и только по делу. Мы сидели с ним однажды у озера, давно это было, удили карася. Он и рыбу удил в повседневном: узкий коричневый пиджак с колодками фронтовых наград, высокие сапоги и военные широкие штаны, заправленные за голенища. Он был одноног, ходил на протезе, но наловчился ходить так, что я порой еле поспевал за ним.

— Степаныч, ну и ловок ты ходить, — стараясь польстить, да и, в общем-то, восхищаясь им, его поколением, восхищаясь без всякого вранья, говорил я ему, догоняя.

Он только загадочно улыбался, признался:

— У меня же протез-то знаешь какой? Финский! Мне его через Союз ветеранов пять лет выцарапывали. А то… Разве бы я…

Известие об убийстве «самого Степаныча» поразило меня жестокостью. У него свели коня со двора, вытащили всё, что можно и нельзя, не оставили даже старой радиолы «Рекорд», не оставили ни одной алюминиевой ложки или плошки. Сняли провода электропроводки, верно, сдавать на металл. Но и того мало. Когда опознавали сгоревшего в доме Степаныча, определили, что с трупа сняли даже протез.

Милиция, покопавшись на пепелище, нашла неподалёку тульскую двустволку в сугробе, шапку-ушанку. Так и не смог он выстрелить в убийц. Во фрица — мог, а в «своих»… Быть может, даже и в весьма знакомых ему, не смог, душа не дала. Один из патронов не хотел вылезать, чем только не выколачивали, — как бы и само ружье всё ещё копило свою железную беспощадную злобу и желание отомстить за хозяина.

По слухам, орудовало человек пять, если их можно назвать людьми. А оформили как пожар от электропроводки. У него-де и самодельный обогреватель нашли, и всё такое.

— А протез, язви их в душу, в печень, — ярился дед Кузьма. — Протез-то, он не мог же сам убежать? Это как?

— Протез, старик, снять можно и на печь положить, — отвечал ему сержант милиции, — только и всего!

— А нашёл ты его, протез-то, на печи-то? Ты кто, следак или… чудак, или по жизни так? Сержант в ответ: «Но-но, он кричит ещё! Полегче, дед, не то за хулиганку упеку и за сопротивление властям. От трёх до пяти». Плюнул я. Вот она, наша жизнь стариковская… А человек воевал, до Берлина дошёл. И потом — не домой, после войны дослуживал где-то на Дальнем Востоке.

Ветер улёгся, на небе ни луны, ни звёзд. Натыкаясь на сугробы, я брёл мимо чернеющих тополей, изб и дворов, обвалившихся амбаров и пунек, ориентируясь по привычке шестым чувством. Старики были уже в сборе.

Я поставил бутылку на стол, бабка Лиза, не скрывая удовольствия, вскрикнула:

— Ой, малый-некошной, опять принёс очищенную! Второй раз притащил, потратился на нас.

— Тот раз — за приезд, а этот — за здоровье Акулины Ниловны, — ответил я, сдёргивая с плеч залубенелый негнущийся полушубок, стаскивая осыпающую снеговую ость шапку.

В кухне по-прежнему хлопотала бабка Лиза. Тяжело шмыгая валенками, с трудом передвигаясь, но всё же стараясь служить, Елизавете помогала Акулина, а дед Кузьма всё о чём-то весёлом заговаривал Акулине на ухо. И пока я раздевался да развешивал доху, выбирал табурет, ища глазами тот, который не шатается, дед Кузьма, верно, рассказал очередную историю.

— Сиди уж, — ворчала бабка Акулина, как будто дед Кузьма стоял, — сиди уж, так я тебе и поверила!