Двое. После

Конечно, Булату я про тот случай не говорила, за исключением того разговора возле ресторана, про который он, конечно, забыл. Тогда я тоже не собиралась ему жаловаться — просто объясняла, почему мне негде ночевать.

— Это Эдик, — нехотя представляю его Булату и специально отворачиваюсь, якобы для того, чтобы раздеться.— Парень Кристины. Правда, вряд ли я тебе про нее говорила.

— Ты рассказывала про обоих, — звучит над моим затылком и в следующее мгновение руки Булата избавляют меня от пальто. 

Я смотрю на него в неверии, и даже про Эдика напрочь забываю. Он помнит тот наш разговор? Как такое возможно? Я думала, что тогда ему было все равно, что говорит надоедливая оборванка, от которой он мечтал поскорее избавиться.

— Что ты так на меня смотришь? — Булат слегка приподнимает брови, словно действительно недоумевает.

— Ничего, — сиплю я, и в тот же момент поверх его плеча замечаю маму, решившую заменить спешно ретировавшегося Эдика. По случаю дня рождения она нарядилась: на голове вместо обычного хвостика — высокая укладка, одета в ярко-желтое платье с кружевными манжетами и воротничком. За два года она почти не изменилась, разве что совсем немного поправилась.

Почему-то стало колоть в носу.

— Привет, мам… — рука тщетно хватает воздух в поисках пакета с подарком, который я поставила на пол, когда раздевалась. — С днем рождения тебя.

Можно шагнуть к ней и обнять. Мы ведь два года не виделись, и это нормально, так ведь? Забыть о прошлых разногласиях и телефонной ругани, и на один день побыть обычными мамой и дочерью. Как я, оказывается, хочу ее обнять, чтобы вдохнуть забытый запах. А она?

— Ну привет, заблудшая душа, — с бездушным весельем произносит мама, за секунду убивая мой наивный порыв. — Чего застыла, как неродная? Все уже за столом сидят. 

Взгляд на Булата — и еще один, после которого выражение ее лица, как и у Эдика, меняется, становясь настороженным. Булат такой. Ему даже и говорить ничего не нужно — люди каким-то образом сами его чувствуют и начинают вести себя более уважительно.

— Это вам, — Булат протягивает маме цветы, которые мы купили дорогой из аэропорта. Напоминать ему не пришлось — он сам догадался.

Мама принимает букет, но на благодарную улыбку скупится — просто бормочет «спасибо». 

— Пойдемте уже, — неловко разворачивается, задевая локтем дверной косяк. — Вас только ждем.

35

Не то, чтобы моя съемная московская квартира может похвастаться огромными площадями, но оказавшись в гостиной, в которую заходила каждый день в течение девятнадцати лет, я поражаюсь тому, насколько крохотной она выглядит. 

Здесь почти ничего не изменилось: все те же настенные часы — подарок от супермаркета за собранные наклейки, те же голубые шторы, которые я однажды прожгла утюгом, за что была названа «безрукой коровой», тот же неустойчивый стол-книжка. И даже воздух до жути знакомый: влажный и спертый, пахнущий салатами и табаком. Отчим привык курить в туалете.

Гости на нас смотрят. Тетя Галя — не скрывая демонстративного любопытства, Кристина — украдкой, отчим — странно-удивленно, словно мое появление стало для него сюрпризом. Эдик же, сидя неестественно прямо, гипнотизирует глазами ремень Булата.

Мы приехали без опозданий, но у троих из пяти присутствующих в тарелках я замечаю еду. У Эдика, у Кристины и у отчима. Помню, раньше мама не разрешала есть, пока все гости не соберутся. 

— Всем здравствуйте, — приклеив к лицу улыбку, я обвожу взглядом стол. И чуть веселее: — Давно не виделись. 

Тетя Галя единственная задорно восклицает «сколько лет, сколько зим», а голоса остальных сливаются в невнятное бормотание. Не нужно было сюда приезжать.

— Это Булат, — я поворачиваюсь к нему и заглядываю в глаза, безмолвно прося извинения за то, что его сюда притащила. Его контраст со здешним интерьером и людьми ощущается сильнее, чем я могла представить, да и обстановка вокруг напряженная и совсем не праздничная. И главное, что никто не горит желанием что-либо исправлять.

Его приветствуют чуть оживленнее, можно разобрать даже отчимовское «здрасьте». Булат ограничивается кивком головы. Совсем не похоже, что он раздражен или разочарован — возможно, такого приема он и ожидал.

— Садитесь давайте, гости дорогие, — торопит мама, беря на себя обязанности тамады. — Проголодались, небось, с дороги. Вы на поезде или на машине? — Не дожидаясь ответа, она бросает быстрый взгляд на меня и шутливо вздыхает: — Эх, Таисия, в чем только душа держится. Не раскормила тебя Москва.

Я ежусь, наверное, потому что эти слова адресованы не мне, а остальным. Дескать, вот, поглядите, за два года она даже поправиться не смогла, чего уж по другое говорить.

Ладонь Булата, коснувшаяся моей поясницы, заставляет меня опомниться и шагнуть к столу. Два свободных места между мамой и Эдиком. Еще до того, как я успеваю почувствовать внутренний протест, Булат выдвигает для меня стул рядом с мамой. 

Я ни на кого не смотрю, но знаю, как они наблюдают. Улыбаюсь уголками губ, когда сажусь и благодарю его. Разглядывайте сколько угодно. Сомневаюсь, что для кого-то из вас когда-либо выдвигали стул.