Двое с Золотой Канавы

Не успела погаснуть пороховая вспышка, незнакомец, со сверхъестественной быстротой увернувшись от пули, вытряхнул из обшлага в ладонь удлиненный блестящий предмет с гнутой рукоятью. Раздалось два глухих хлопка. Патке выронил пистолет, шагнул, упал ничком. Обернувшийся на выстрел Рольт вздрогнул, как будто его толкнули, потом, нелепо загребая воздух растопыренными руками, осел на песок и повалился на бок.

Выскочившие из фургона двое дюжих парней мигом втащили бесчувственные тела в кузов. Локомобиль развернулся и умчался.

Когда над опустевшей улицей рассеялся дым и пар, ничто вокруг не напоминало о случившемся.

3

Чтоб мне лопнуть, вот это да.

Очухался я в чем-то навроде лазарета. В башке туман, язык пересох. Лежу под простыней, койка мягкая, шмотки рядом, на стульчике, сложены.

Палата двухместная. На второй койке дрыхнет мой босс-барбос. Сопит, ворочается, причмокивает. Не иначе, жратва ему снится.

— Эй, Папаша! — позвал я его.

Тот ка-ак подскочит!

— А?! Что?! — И себя, вижу, за грудь лапает. Что-то такое нащупал под сорочкой и успокоился.

— Где это мы? — спрашивает.

— Чтоб я знал, — говорю. — Я сам только что воскрес. Больница не больница, но что-то вроде.

Оделись мы, начали осматриваться. В палате, значит, по койке, по тумбочке и по стулу на брата. Сделаны они из какого-то вроде мутного стекла. Попробовал я один стул об стенку хряпнуть — не бьется. И на стенке — хоть бы царапина.

Подошел к окну, оно волнистое какое-то. Свет сквозь него пробивается, а что снаружи делается — не видать. Возле, на полочке, стоит непонятная штуковина. Ящик с кнопками, а в него вделана белесая стекляшка с ладонь величиной. Хотел его потрогать, однако передумал. Ну его к бесу.

Напротив окна дверь. Гладкая, ни ручки, ни скважины, ни волчка. Босс ее толкнул, потом еще плечом приналег — не поддается.

— Похоже, крепко мы влипли, Папаша, — говорю я. — Одно радует: это нам не Хрящ устроил. Он бы цацкаться не стал.

— Да уж, — бормочет тот.

— Интересно, какой выкуп они заломят. Дураки будут, если меньше пяти миллиардов.

— Что ты, что ты, — встрепыхнулся старый боров. — А мне что потом — по миру идти на старости лет? Ну миллиончик, ну два, ну десяток, еще куда ни шло...

Экий дурень. Эти ребята, что нас сцапали, отлично знают, сколько он прикарманил. И шутить не намерены, по всему видать. Я не я буду, ежели они с него семь шкур не слупят. Ничего не стал я возражать на его дурость, а только хмыкнул и занялся дверцей в стене — не то шкаф, не то кладовка, не то выход куда-то. Тоже без ручек, без замка — и не поддается. Однако вижу — на стене рядом с ней круглая бляшка с пуговицу величиной. Стоило ее тронуть — дверца отъехала. За ней — маленькая комнатка, вся заставленная белыми посудинами. Одна длинная, такая, что впору человеку поместиться, и стоит на полу. Другая — на стене, поменьше. Третья — в углу. Над ними из стен торчат блестящие трубки с рычагами. Ну я живо смикитил, что тут к чему. Умылся и все такое. Правда, чуть не ошпарился, потому как сначала из трубки в среднюю посудину потек самый натуральный кипяток. Потом оказалось, можно сделать струю и попрохладнее. На стенке здоровущее зеркало — полтыщи монет, наверно, стоит, ей-ей, не совру. Богато здесь живут. Полюбовался я на свою суточную щетину и прикинул, что времени прошло не так уж много и далеко нас увезти не могли. Самое большее — на Архипелаг. Объяснил я моему дурню, как пользоваться этой хитрой комнаткой, завалился на койку и думаю.

Дело худо. За нас крепко взялись, причем не полиция и не Хрящ, ясно, как светлый день. Похоже, все эти штучки не от мира сего. А от какого — пес его разберет, но уж точно, что не от нашего. Странно это все.

Они, ребята эти, выведали небось всю как есть подноготную. Они-то еще полбеды, авось мы как-нибудь поладим. Но вот ежели старый пень от них узнает, кто накапал Хрящу про его подкожные миллиарды, — тут мне несдобровать. Придушит ведь, силы в нем невпроворот, не гляди, что голова сивая.

Да-а. Чего им надо? Понятно, чего. Мой барбос покряхтит-покряхтит, да и раскошелится. Куда ему деться. А что потом-то, когда они свое получат?.. Вот об этом даже думать неохота.

Поглядим. Мы тоже не бечевкой подшитые.

Интересно, пожрать нам дадут когда-нибудь?

А на потолке глазок какой-то. Выпуклый и с лиловым отливом. Так и мерещится, что сквозь него тебя разглядывают, словно букашку в лупу. Чего, сволочи, пялитесь? Людей не видали?

— Слышь, Вьюн, — мямлит Папаша, выйдя из умывальни. — Может, постучать в дверь? Позвать кого? Жрать охота — аж кишки слиплись.

Тут большая дверь отодвинулась, и входят два хмыря в зеленых халатах. Гляжу — один чернопузый, другой горбоносый. Мама родная. Нормальному желтому человеку с такими уродами одним воздухом дышать противно, не то что толковать. Я ихние кварталы за версту огибаю, а как увижу кого из них на улице, с души воротит. Только ничего не попишешь. Покамест они нас взяли за пищик, а не мы их.

— Добрый день, — говорит чернопузый. — Как вы себя чувствуете?