Двое (СИ)

Костя насупился, а я накинул куртку и едва ли не бегом добрался до машины, благо от дверей до дверей всего десять шагов.

…

Дом встретил меня тишиной, которая вкупе с серым небом беспощадно давила мне на мозги. Я честно тянул время и занимался всякой ерундой в ожидании Ромки, который один мог развеять мою хандру, но потом вспомнил, что он сегодня в печали, и загрустил окончательно. За окном стемнело, новую печальную песню на гитаре я выучил, и вдруг, в наступившей тишине, понял, что хочу на улицу. Туда, в темно-серую, почти черную мглу погасших фонарей, редких прохожих и колючего ветра.

— А почему бы и не да? — спросил я сам себя.

Натянул спортивный костюм, любимые потрепанные кроссовки, которые то и дело отвоевывал то у Ромки, то у тети Стеши, мечтавших выкинуть их на мусорку, и вышел на крыльцо. Злые белые крохи немедленно вцепились в лицо, холодный ветер пробрал насквозь, но я расправил плечи, натянул на голову капюшон и побежал. Я не любитель бега, но иногда, когда все вокруг достает настолько, что хочется повеситься, это, как и огни аэропорта или езда на большой скорости, спасает меня от глупостей.

Раз, два. Вы-дох. Раз, два. В-дох. Размеренно. Неторопливо. Не сбиваясь ни на что. Огибая припаркованные на тротуаре машины. Задавая ритм сердцу, мозгам и, кажется, самой жизни. Раз, два. Вы-дох. Стук моих шагов летит впереди меня, а под ногами белое море крупинок. Если остановиться, присмотреться к нему, то оно поглотит разум раз и навсегда, так что выше нос, бодрее бег, ведь в каком-то смысле я сейчас Бог. Иисус ходил по воде, а я по метели. Он мучился на кресте, а я… Мне повезло больше, чем ему, потому что его хотели спасти, но не смогли, а меня не хотели, но спасли. Я счастливчик, и это тоже факт. Один только Ромка чего стоит! За него я, атеист и насмешливая язва, готов благодарить своего ангела-хранителя вечность.

Раз, два. Вдох. Метель скрывает следы и гасит фонари за спиной, но меня это не пугает. Я знаю дорогу домой, как свои пять пальцев. Но мне рано туда, ибо там нет того, кто делает дом моим домом. Я добежал до площадки, напичканной уличными тренажерами, которые так любит тягать по утрам мой брутальный лось, и остановился так резко, будто налетел на стену, потому что на одном из них сидел Ромка, и, судя по всему, давно. Белая крупа запуталась в его темных волосах, превращая отлично сохранившегося мужика в побитого жизнью старца.

— Ромка, ты чего? — добрался до него я. Обнял, прижал к себе, оторвал замерзшие руки от рычагов тренажера.

— Ты не понимаешь, Серж, — обнял меня Ромка. Спрятал лицо на моей груди, а я запустил руки в его волосы, убирая из них снежную седину, ибо не фиг! Нам на двоих моей по самое не балуйся хватит. — На похоронах кроме семьи был только я.

— И что? — стряхнул с его плеч вредные белые крупинки я. Они немедленно заняли отвоеванные позиции, засыпая до кучи и меня.

— Он был моим другом. Да что там! Учителем! Таких, как я, у него был легион. Он был богат, известен, уважаем…

— Он был тираном, сатрапом и эгоистом до мозга костей, — перебил Ромку я.

Он поднял на меня черные в свете далекого фонаря глаза. Я немедленно поцеловал его в замерзшие губы.

— Я такой же, как он, — вырвал лицо из моих пальцев Ромка. — Это так страшно, видеть, как на самом деле относятся к тебе люди. Никто не пришел проститься с ним. Никто!!! А его семья…. они даже не пытались делать вид, что скорбят.

— Ромка, — потряс его за плечи я и поежился от холодных вездесущих ручонок метели, что нагло забиралась под мою одежду. — Ты не такой, как он.

— Правда? — обнял меня Ромка.

— Не совсем, — ухмыльнулся я. Он сжал меня так, что я чем-то в спине хрустнул. — Ладно, ладно! Правда! И на твоих похоронах соберется целая толпа народу.

— Обещаешь?

— Клянусь! — не моргнув глазом, пообещал я. Он недоверчиво прищурился. — Даже не сомневайся! Твоих денег хватит, чтобы за тебя искренне переживали пенсионерки всей Московской области.

— Ха-ха-ха, что ж ты за человек, а? — рассмеялся Ромка. Я немедленно встал в позу Наполеона, вызывая новый приступ смеха. — Чудовище! Никакого уважения. Ну, погоди, вот помрешь, я на твоих похоронах всех твоих многочисленных почитателей лезгинку танцевать заставлю.

— Фиг тебе, — ухмыльнулся я, нагло усаживаясь к нему на колени и пряча лицо в опять засыпанных снегом волосах. — Ничего у тебя не выйдет.

— Почему это? — обнял меня Ромка.

Я молча поднял лицо к черно-белому ночному небу. Получил шлепок по заднице. Тяжело вздохнул.

— Однажды я заставил сестру поклясться, что меня похоронят так, как хочу я.

— И как? — с неподдельным интересом спросил Ромка.

Я выдержал театральную паузу и раскололся:

— Я хочу, чтобы меня кремировали, а потом, ясным солнечным днем, когда ветер будет очень силен и зол, высоко в горах, на навесном мосту над бурной рекой, мой пепел развеяли по ветру.

— Но тогда те, кто любят тебя, не смогут хоть иногда быть с тобой рядом.

— Наоборот! — обнял его покрепче я. — Каждый раз, когда солнечным днем ветер будет игриво трепать им волосы или раздувать подолы, они будут знать, что это я, понимаешь?