Двое в барабане

Сталин знал: к сожалению или к счастью, классовая преданность никому таланта не прибавляла. Высказывался, как бы сожалея: "Билль-Белоцерков-ский неинтересно пишет, скучно пишет".

Выдерживая долгую паузу, посасывая трубку, давал время осмыслить сказанное. Но вместо ожидаемого продолжения анализа творчества автора "Шторма" вдруг делал крутой поворот, хитровато прищурившись: "Булгаков интересно пишет. Остро пишет..."

Однако наступил момент, когда Булгакову стало не до "письма". В 1929 году он сообщает младшему брату Николаю в Париж: "Вокруг меня уже ползет мелкий слух о том, что я обречен во всех смыслах. Вопрос о моей гибели - это лишь вопрос срока, если не произойдет чуда".

Впоследствии в романе о Мастере и Маргарите Булгаков расскажет о своем состоянии в это время: "После смеха и удивления от ругательных статей наступила третья стадия - страх. Я стал бояться темноты... Стоило перед сном потушить лампу в спальной комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами..."

Но жила, очевидно, у Михаила Афанасьевича изначальная вера в чудеса, о которой он писал брату в Париж. Не на пустом месте появился вскоре в Москве на Патриарших прудах Воланд со свитой.

Восемнадцатого апреля 1930 года в квартире Булгакова на Большой Пироговской раздался звонок из Кремля. На проводе был Сталин.

Не многим писателям названивал Генеральный секретарь по домашним адресам. А тут снял трубку и сделал звонок.

Сначала, правда, написал Булгаков. Но кто только в те либеральные годы не беспокоил Сталина, добиваясь понимания.

Булгаков в письме остался верен себе, не поступаясь принципами и достоинством.

Михаил Афанасьевич писал: "Борьба с цензурой, какой бы она ни была и при какой власти бы ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати... Сатира в СССР совершенно немыслима. Всякий сатирик посягает на советский строй. Дайте писателю возможность писать. Объявив ему гражданскую смерть, вы толкаете его на самую крайнюю меру..."

Последняя фраза Сталина обеспокоила. Выстрел Маяковского еще звучал в ушах.

Если бы подобное письмо пришло не от автора "Дней Турбиных", "Бега", "Зойкиной квартиры", которую Сталин смотрел у вахтанговцев восемь раз, он, не долго думая, знал бы, как ответить.

Письмо Булгакова значило для него очень много. Крупный, талантливый литератор антисоветского толка не посчитал зазорным вступить в диалог с властью. Конечно, он хотел невозможного в данный исторический момент, но, слава богу, не заискивал и не говорил дерзости.

Он протягивал руку, и товарищ Сталин не собирался, несмотря ни на что, ее отталкивать.

Была в письме одна фраза, которая навсегда засела у Сталина в голове. Как ни готов он был ко всяким жизненным передрягам и неожиданностям, она оказалась полным сюрпризом.

Булгаков писал: "Мне хочется просить Вас быть моим первым читателем!"

У любого другого Сталин расценил бы такое предложение как беспардонный подхалимаж. Но только не со стороны Михаила Афанасьевича.

Сталин размышлял: очевидно, время не поставит Булгакова вровень с Пушкиным, а он сам, тем более, не царь Николай, но получить такое же предложение было чертовски приятно. Именно чертовски, а не "архи", как предпочитал высказываться Ильич.

Когда вечером, в день получения булгаковского письма, ближайшие соратники заглянули к нему "на огонек", они не могли предположить, почему Коба так много шутит, поет грузинские песни... Даже танго с Надей станцевал.

Предположили: "Неужели Троцкий околел!"

Телефонный разговор обоих взволновал.

"Неужели мы вам очень надоели, что вы хотите уехать за границу?" спрашивал Сталин.

"Нет, - успокаивал его писатель. - Я много думал в последнее время может ли писатель жить вне родины".

"И что же?" - интересовался с нетерпением Сталин.

Он только что, по просьбе Горького, выпустил из России писателя Замятина, и ему не хотелось новых потерь.

"Мне кажется, - обнадеживал Сталина Булгаков, - русский писатель жить без родины не может".

"Вы правы, - с удовольствием соглашался собеседник. - Товарищ Сталин тоже так думает".

Преисполненный чувств, Сталин предложил Булгакову встретиться.

"Обязательно, непременно. Посидеть. Поговорить".

И Булгакову хотелось такой встречи. Он без раздумий согласился.

"Да, да, Иосиф Виссарионович. Мне очень нужно с вами увидеться".

"Конечно, - подтвердил глуховатый голос генсека. - Товарищу Сталину необходимо найти время и повидаться обязательно".

Казалось бы, чего проще, появиться со свитой у Булгакова на Пирогов-ской и толковать, пригубливая хорошее вино, до третьих петухов.

Но такой встрече не суждено было сбыться никогда. Она была невозможна, как и появление товарища Сталина среди булгаковских персонажей на сцене МХАТа в первом акте "Дней Турбиных".

Булгаков долго находился под впечатлением телефонного звонка из Кремля. Записал в дневнике: "Разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти".