Двое в барабане

Разве у Воланда и большевиков не одни и те же задачи: избавиться от стяжательства и мещанства, покарать зло и подлость. И товарищу Сталину близки и понятны эти страницы. Ему по душе сатирические картины писательской шатии - всех этих любителей супа-прентаньер, филейчиков из дроздов, судачков о-натюрель и прочей барской дряни. Разве не товарищ Сталин прикрыл РАПП, как Бегемот и Коровьев спалили "дом Грибоедова"?

Фадеев не решается произнести вслух, но ему так хочется спросить: нельзя ли сблизить позиции? Сместить акценты, иначе осветить некоторые фигуры. Так хочется увидеть гениальный роман напечатанным сегодня.

Булгаков будто угадывает мысли Фадеева и отвечает на них: "А вообще, как по Шекспиру: терзать могут, но играть на вас - ни в коем случае. В СССР я был единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру". Опережая вопрос Фадеева, махнул рукой: "Нет, нет, не он".

Продолжал, будто отвечая кому-то: "Нелепый совет. Крашеный волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя! Со мной поступили, как с волком. Загнали бы, если б могли".

Все происходит доподлинно, как в булгаковском романе. Красивый, скульп-турный Фадеев осторожненько перебирается со стула на краешек кровати Мастера, вопросительно поглядывая на Елену Сергеевну: можно ли? Только теперь не Мастер рассказывал свою историю поэту Ивану Бездомному, а писатель Фадеев исповедовался Мастеру.

Почти на ухо, как Мастер Ивану, Фадеев торопился выговориться: "Вы не представляете, как мне бывает трудно. А главное, я все время мешал себе как писателю".

Вероятно, Фадееву собственные слова казались удивительными, и он хотел быть услышанным. Поэтому то и дело спрашивал: "Вы меня понимаете?"

"Писал урывками, на бегу. Вот и "Удэге" лежит до сих пор неоконченный. А ведь не ленив.

Некоторые главы "Разгрома" переписывал по 13-15 раз".

Волосы все время падали Фадееву на лицо, и он поминутно забрасывал их назад.

Кто ему был Булгаков? Единомышленник? Товарищ партизанской юности? Куда подевались классовая настороженность и чувство служебной дистанции? Он говорил, позабыв правила и условности. Спрашивал у Булгакова: "Тогда как же назвать мое состояние?" И отвечал безо всякой к себе жалости: "Самопредательство, черт возьми". Отметая всякое сочувствие, вскочив с койки, добивал себя: "Писателю все можно простить - двоеженство, кражу, даже убийство, только не это! Не самопредательство".

Снова спрашивал, переменив тон, почти шепотом: "Вы согласны? Вы понимаете, о чем я говорю?"

Булгакову не надо было задумываться над ответом. Фадеев услышал то, чего ждал, к чему, по-своему, стремился сам.

"Цилиндр мой я с голодухи на базар снесу, - говорил Мастер, чуть медленней, чем всегда. - Но сердце и мозг не понесу на базар, хоть подохну. Не верю в светильник под спудом. Рано или поздно писатель все равно скажет то, что хочет сказать.

Главное, не терять достоинства!"

Какими занозами оставались в голове у Фадеева эти слова...

Прощаясь, Михаил Афанасьевич задержал руку Фадеева в своей. Не отводя глаз, сказал просто, как о повседневном: "Александр Александрович, я умираю. Говорю это как врач. Если задумаете издавать роман - жена все знает".

С трудом сдерживая волнение, Фадеев сказал совсем не то, что говорят в подобных случаях. Не литературный сановник, а сорокалетний подросток вдруг произнес высоким фальцетом: "Михаил Афанасьевич, вы жили мужественно и умрете мужественно!"

Слезы залили ему лицо. Он вскочил, забыв шапку, и "загрохотал" по лестнице.

Странную картину могли наблюдать москвичи в один из ранних февральских вечеров 1940 года. По тротуару почти бежал высокий седой мужчина без шапки, в распахнутой шубе с бобровым воротником, с мокрым от слез лицом. Он явно не замечал прохожих, повторяя не понятную никому фразу: "Чудовищно, чудовищно, что я до сих пор его не знал!"

Вдруг ему отчетливо показалось, что он слышит голос, окликающий его: "Саша, Саша!" Обернувшись, сквозь крупные хлопья липкого снега заметил метрах в двадцати сзади странную фигуру, одетую не по погоде, без шапки, в гимнастерке и галифе. Он сразу узнал Мечика. Уходя от Булгакова, почему-то подумал, что он появится сегодня непременно.

Неожиданно для себя остановился и, секунду помедлив, сделал шаг в его сторону. Но снег повалил гуще и скрыл знакомую фигуру...

...Чертовщина не покидала Москву.

В этой истории все реально. Хотя выглядит чертовщиной и появление Фадеева у постели умирающего Булгакова, и необъяснимый некролог в "Литературке", и похороны на Новодевичьем, рядом с могилой Чехова. А главное, сохранение жизни Мастеру и дарованная ему возможность творить, пусть в "стол", до лучших, бесклассовых времен.

Рукописи не горят, во всяком случае - не его. Их не только не отберут, что было не трудно, не сгноят, а, наоборот, станут оберегать.

Александр Александрович навсегда останется облученным талантом и мужеством Мастера. Классовый волнорез окажется слишком низким для булгаковской "волны".

Глава XII

УРОКИ БДИТЕЛЬНОСТИ

Партизанский рейд

Победный май сорок пятого оказался для Фадеева не только радостным, но и на редкость тревожным.