Двое в океане

— Нельзя так шутить! — покачал головой Солюс, который, как всегда, сидел в дальнем углу салона. — Безумству, друзья мои, поддаться легко. Труднее при любых обстоятельствах оставаться людьми. Теряющий в себе человеческое — теряет все!

Губы Чуваева тронула чуть заметная снисходительная усмешка, а сидящий рядом с ним Кулагин поморщился.

— О чем это вы, уважаемый академик? — с укором промолвил он. — Вот вы верите в высокое предназначение человека, в разум, справедливость. Постоянно об этом говорите. Но ради бога извините меня за прямолинейность, не являются ли все эти успокоительные речи обыкновенной христианской проповедью непротивления злу? Церковники молились в храмах о всепрощении, а на Ближний Восток шли кровавые крестоносцы. Эйнштейн уговаривал не создавать атомную бомбу — ее создали. Оппенгеймер заклинал не использовать ее в войне — ее сбросили на Хиросиму. Вы призываете к человечности, а на нас нацелены американские ракеты. Не усыпляют ли подобные сентенции нашу готовность к сопротивлению? Нам надо готовиться к борьбе, а вы…

Кажется, впервые всегда невозмутимый, уравновешенный академик изменил своим правилам. Его глаза сверкнули гневом.

— К борьбе? К какой борьбе, позвольте узнать? Вся борьба в наше время теперь сводится к нажатию двух или трех главных роковых кнопок. Нет, уважаемый Анатолий Герасимович, не ту, вовсе не ту вы провозглашаете борьбу. Наша борьба сейчас состоит в том, чтобы эти кнопки не нажали. Сейчас, как никогда, нужна высшая мудрость и высшее спокойствие. Нужен поиск, но не в сотворении нового оружия, поиск в человеке. Мы уже не можем устрашить друг друга. Мы сейчас должны искать в оппоненте проблески здравомыслия и делать на них ставку. В наше время сражение будут выигрывать не военные. Наступила пора действия политиков, дипломатов, ученых. Да, нас, ученых! Мы представляем немалую, если не решающую силу — и когда работаем на войну, иногда работаем против войны. Это доказал Оппенгеймер, коль вы уж о нем вспомнили. Да, вопреки ему бомбу взорвали. Но сколько уже лет прошло, а его гражданский подвиг не забыт, больше того, именно сейчас о нем вспоминают все чаще. Его пример придает силы и мужества другим, которые борются против вражды и ненависти. Раздувание вражды — это конец. В наши дни главное — не поддаваться на вражду, на безумие, на неосмотрительность. Да, конечно, мы обязаны во всех отношениях, и прежде всего в военном отношении, быть сильными. Иначе с нашим словом считаться не будут. Но слово это должно быть не бранью, не угрозой, а призывом к разуму. Это не христианские проповеди, как вы полагаете. Это философия нашего времени. Нас всех спасет не сила, не брань, а разум.

«Кто прав в этом споре? — думал Смолин. — Две разные точки зрения. Солюс уповает на разум, Кулагин и Чуваев — на силу. Но ведь сила силе — рознь. А разум бывает и крошечным и великим. И не каждому разуму можно доверять. Наверное, на протяжении всей истории человечества люди мечтали о счастливом сочетании того и другого — о разумной силе. Возможно ли такое сочетание в наше время, когда сила явно превышает разум?» Смолину почему-то вспомнилась Антарктида, и бородатые физиономии американцев на полярной базе Мак-Мердо, и неторопливые беседы в вечерний час за кружкой консервированного пива в душноватых полярных хижинах, над которыми торжественно вздымалась сияющая, словно отполированная, голубизна полярного небосклона…

Смолин почувствовал на лице чей-то пристальный взгляд. Прищурившись, на него внимательно смотрел Кулагин.

— Ну а вы, уважаемый профессор, что вы думаете по поводу этой глобальной философской проблемы: быть или не быть, бить или не бить? — Смолину показалось, что старпом ждет, что «уважаемый профессор» возьмет в споро именно его сторону.

— …Нельзя делать слишком поспешные выводы… — неуверенно начал Смолин. — Думается, что нынешняя политическая обстановка в мире…

Его перебил капитан:

— Хватит философии! У нас здесь не семинар. Через час связь с Москвой. Ближе к делу! Что я должен сообщить о наших планах? Ну?

К Смолину наклонился сидящий рядом Ясневич.

— Что слышу я! — зашептал ему на ухо. — Доктор Смолин заговорил о политической обстановке. Вы, уважаемый Константин Юрьевич, тоже становитесь политиком. А было время…

— Было! — сухо подтвердил Смолин. Странное дело, на грубость капитана не обиделся ничуть, а вежливое замечание Ясневича задело.

Золотцев зашуршал бумагами, поправил очки, кашлянул и этим придал строгость предстоящему сообщению:

— Так вот, мы здесь набросали план действий…

Из этого плана следовало, что многое меняется. «Онега» идет к намеченному полигону в зоне Гольфстрима. И работать будут по утвержденной международной программе. Но уже в одиночку. Задуманный заранее, добросовестно и тщательно подготовленный эксперимент сорван. Но не возвращаться же назад ни с чем? Надо работать! И они будут работать, несмотря ни на что!