Двое в океане

Солюс задумчиво улыбнулся, ничего не сказав, а Азан рассмеялась:

— Вы скрипун, Константин Юрьевич. А еще утверждали, что хотите быть в стороне от политики!

— От политики быть в стороне в наше время не удастся. И не пытайтесь! Политика сама наступает нам на пятки, — заметил Солюс. — Я-то знаю…

— Знаете?!

Солюс с грустной улыбкой кивнул.

— Однако, помнится мне, недавно именно вы, Орест Викентьевич, вроде бы публично открещивались от политики. Мол, не для вас она! — поддел старика Смолин.

— Увы, наши настроения меняются, — неопределенно отозвался тот. — Вместе с обстоятельствами.

— Разве появились вдруг такие обстоятельства?

— Появились! — подтвердил Солюс. — И действительно вдруг!

— Буфетчице немедленно явиться в каюту капитана! — прохрипел динамик.

Ага! Значит, пришли или сейчас придут власти для оформления отхода судна и, как требуют морские приличия, им положено предложить чашечку кофе и рюмку коньяка. Смолин уже стал распознавать, смысл радиообъявлений, исходящих с мостика, за каждым подразумевалось некое необходимое в их морском деле действо.

Раз буфетчица — значит, власти, раз власти — значит, скоро отход. Пройдет немного времени, объявят «палубной команде по местам!» и будут отдавать швартовы.

Смолин поднялся на палубу. У бортов стояли любопытствующие, смотрели на причал. Причал был пустынным. Внизу, в сторонке от судна, лоснились в лучах заходящего солнца три легковые машины, на которых прибыли представители властей. Молодой, с осиной талией красавчик полицейский прохаживался по пирсу вблизи трапа, насвистывая и картинно вихляясь, явно напоказ представительницам слабого пола, взирающим на него с палуб «Онеги».

Вдруг из-за недалекой от судна железной коробки пакгауза появилась странная мужская фигура. Плечи незнакомца были опущены, в руке он сжимал ремешок сумки, волочившейся за ним по асфальту. Приблизившись к трапу, что-то буркнул полицейскому, который смотрел на пришельца с откровенной подозрительностью. Еще бы! Волосы не чесаны, щеки не бриты, костюм помят…

— Пусти! Это наш! — крикнул полицейскому сверху, с палубы, дежуривший у трапа вахтенный матрос, подтверждая свои слова взмахом руки.

Человек медленно, с осторожностью, будто не веря в надежность ступенек трапа, стал подыматься вверх. Это был Лепетухин.

Вахтенный матрос безо всякого удивления прокомментировал:

— Явился не запылился. А где же твой чемоданишко? Ты же вроде бы с чемоданишком сбег.

— Украли, — пробормотал Лепетухин. — На вокзале вчера украли, когда заснул.

— Ну вот! — рассмеялся вахтенный. — Хотел поживиться за счет капитализма, а, выходит, капитализм поживился за твой счет.

Лепетухин стоял у трапа на палубе, тупо глядя перед собой и не зная, что ему делать дальше.

— Чего зыркаешь? Топай к себе, раз воротился! — прикрикнул на него вахтенный.

По-прежнему волоча свою сумку, Лепетухин медленно проследовал к дверям. Невдалеке от себя Смолин заметил трепещущее от волнения лицо Женя Гаврилко. Под ее ресницами блестели слезы, а на губах дрожала странная, жалкая и в то же время счастливая улыбка.

Все, кто не был занят на вахтах, собрались у бортов «Онеги» прощаться с Италией. Смолин без труда отыскал на палубе Солюса. Академик любил бывать в окружении молодежи, он прекрасный рассказчик, и всегда находились желающие его послушать. Но сейчас он почему-то отчужденно стоял у борта в сторонке ото всех.

Вечер наступил быстро. Итальянское солнце как-то стремительно, деловито, без обычного прощального красования нырнуло в морскую пучину, и тут же с континента поползли на город пласты мглы, накалываясь на вечерние огни набережной. Смолин молча облокотился о борт рядом с академиком.

Судно медленно отваливало от причальной стенки.

— Вот и все! — произнес Солюс, глядя на уходящий город. — Была когда-то на свете Италия…

Они молчали долго. Темная полоска берега, теряя четкость очертаний, все больше сливалась с мглой неба и моря, и лишь дрожащий пунктир береговых огоньков свидетельствовал о том, что Италия еще где-то существует.

— Слышали? Этот самый Лепетухин все-таки вернулся. В последний момент, — решил нарушить молчание Смолин.

— Знаю! — спокойно ответил Солюс. — Я, любезный Константин Юрьевич, заранее это знал.

— Знали заранее?! — изумился Смолин.

— Вот именно! Помните, в траттории меня вызвал из зала кельнер? Так я тогда выходил к Лепетухину, он позвал. Шел следом за нашей компанией до самой траттории. И именно его куртку приметил в толпе Чайкин.

— Вы уговаривали Лепетухина?

— И не думал! Он сам. Хочу, мол, вернуться. Но боюсь. А я говорю: бояться нечего, страх твой ничего не стоит перед тем, что предстоит тебе испытать на чужбине. Попросил, чтобы я замолвил за него словечко на судне.

— Вы обещали?

— Конечно. Уже был у капитана.

Он примолк в раздумье, глядя на удаляющийся берег, четко обозначенный цепочками прибрежных огней.

— Видите ли, страх в обществе вещь опасная… Одна неглупая женщина, а именно Екатерина Вторая, говорила, что страх может пресечь преступление, но он также убивает добродетель.

— Ну, и что капитан?