Двоевластие. Роман о временах царя Михаила Федоровича

Раз сидела так Людмила, думая о своем любимом князе, а потом, улыбаясь своим мыслям, подняла глаза – и замерла на мгновенье. Пред нею стоял ненавистный ей Ахлопьев и нагло улыбался, в то время как глаза сыпали искры.

– Что, сомлела? – насмешливо заговорил он. – Думала, полюбовник пришел. Ан это я.

Людмила быстро встала.

– Уйди отсюда! Как ты вошел сюда?

– Двором, лебедь, двором. К бесстыдным девкам дорога всем открыта! Небось, ты вздумала укрываться, а худая слава бежит до самого порога. Да не с мошной я пришел к тебе, распутница, а пришел я ответ искать! – и с этими словами он резко шагнул к ней. – Что ты со мной сделала?

Людмила быстро отскочила в сторону и распахнула слюдяное окно.

– Матушка! Мирон! Девушки! – раздался ее пронзительный крик.

– Убью, паскуда! – кинулся на нее Парамон, но в тот же миг сильная рука Мирона рванула его и опрокинула навзничь.

– Ах ты, пес непотребный! – крикнул богатырь. – По светлицам лазать! Я ж тебя! – И, не дав опомниться Парамону, он волоком потащил его вниз по лестнице, куда бежали мать Людмилы, девушки и Ермилиха.

Шерстобитова вгляделась в Парамона и завопила:

– Ах, разбойник! Ах, оглашенный! Он это с убивством пришел… не иначе!.. Бейте его, девки, бейте окаянного! – и нагнувшись, она провела острыми ногтями по его лицу.

У Парамона из щеки брызнула кровь.

Она опьянила всех!

– Бейте татя! Бейте разбойника! – завизжала Ермилиха.

Мирон приподнял Парамона и выбросил на двор. Девки ухватили кто веревку, кто палку, и на Парамона посыпались несчетные удары. Окровавленный, в изодранной одежде, он едва вырвался от них и бросился бежать.

– Пса спусти, Мирон! – кричала Ермилиха.

Парамон обернулся, потряс кулаком и быстрее пса пустился по лесу.

– Го-го-го! – диким голосом кричал ему вслед Мирон. – Приходи за остатним!..

– Приду, небось! – побледневшими губами шептал Парамон, подходя к Коломне темною ночью.

Ненависть, ревность создали в его душе ад. Только кровавая месть могла смыть всю обиду его поруганной любви, и он надумал страшное дело.

Три дня спустя после рассказанных событий собрался он в путь-дорогу и в одноколке, несмотря на осеннюю распутицу, затрусил на Москву. Твердо решил он извести всех своих обидчиков и ехать к самому князю Теряеву-Распояхину с подлой ябедой на его единственного сына.

XI Начало бедствий

Десять месяцев стояли уже русские войска под Смоленском, все теснее и теснее окружая его. Вожди уговаривали Шеина броситься на приступ и взять Смоленск, но воевода упорно отказывался.

– Боярин, – взволнованно сказал ему Измайлов, – гляди, мы в южной стене уже знатный пролом сделали. Пойдем!

Шеин лишь покачал головою и произнес:

– Пролом! Эх, Артемий Васильевич! В те поры, когда здесь стоял Жигмонд, а я за стенами Смоленска сидел, ляхи у меня две башни разрушили, а войти не могли, голодом только и одолели… Пролом!.. Нет, подождем, когда они с голода пухнуть станут.

– Боярин! Невозможно так дольше! – с неудовольствием заявили Шеину иностранцы. – Там всего две тысячи четыреста воинов-ляхов; в один день Смоленск наш будет, а мы ждем, время тратим. Смотри, изнурение какое!

– Недолго теперь, – ответил им Шеин, – еще месяц, и нам ворота откроют!

– Жди! – угрюмо заявил ему князь Прозоровский. – Придет наконец Владислав из Польши и снимет осаду!

– Небось, князь, сумеем и Владислава встретить! – раздражился Шеин и продолжал упорствовать.

Осада Смоленска 1632–1633 годов.

Гравюра Вильгельма Гондиуса

«План осады Смоленска» (фрагмент). 1636

Сидя в своей ставке, он иногда бессонной ночью тяжко вздыхал и думал: «Не возьму в толк: вороги вокруг меня али понять не хотят, что я кровь русскую берегу! К чему лить ее, ежели без крови возьмем Смоленск? Ох, люди, люди! Князь-то Черкасский схизматиком, изменником меня назвал! И он туда же… Да нет! Боярин Шеин не изменял Руси, царям правил; знает меня Филарет Никитич и боронит, а не будь его…» – и при этой мысли Шеин невольно вздрагивал.

Над станом Прозоровского, казалось, разверзлись все хляби небесные. Ветер рвал и стонал, дождь лил не переставая, несмотря на то что стояли последние дни июля месяца. Выкопанные землянки обратились в мелкие колодцы, ратники вылезли из них и предпочитали оставаться снаружи, чем снова лезть в воду.

Но несмотря на это, во всем русском войске царило веселье, и, казалось, ничто не могло испортить хорошего настроения россиян.

На краю лагеря, у валов, на вышке расположился стрелецкий сторожевой наряд. Подложив под себя мокрое сено, накрывшись зипунами, стрельцы равнодушно смотрели вдаль сквозь чистую сеть дождя и лениво переговаривались.

– Шеин! – с презрением сказал старик. – Нешто это голова? У него сноровка за окопом как кроту сидеть, а чтобы действовать – николи! Помню я, покойник – царство ему небесное! – Михайло Васильевич Шуйский! Тот орел!..

– Дядюшка, – сказал молодой стрелец, – расскажи, как он ляхов бил!

– Ляхов? Всех он бил! Москву очистил! Как соединился это с Делагарди, и пошли мы…