Двоеженец

Неужели ее нигде не было?! Зачем мне травяной настой, когда меня исцеляет одно ее видение, хотя вроде ее и нет, но стоит лишь на миг закрыть глаза, и я опять ее вижу, страстную и молодую, и обнимаю ее и плачу, а Матильда с Иван Иванычем продолжают порывисто бежать в Никуда, проникая друг в друга, как два дерева, стоящие на отшибе, на скользком угрюмом холме, которые срослись корнями, и дальше, глубже в землю уползли…

Может, мне легче закрыть глаза и прикинуться спящим, как будто я заранее чувствую, что в моем прикрытом ото всех зрении обязательно возникнет ее образ и исцелит всего одним глотком, глотком чистой небесной воды или влажной вагины твоей… Крик Ивана Иваныча потрясает стены соседней комнаты, и я со скошенной ухмылкой опять одеваюсь и ухожу в ночь… У меня есть деньги, чтобы куда-нибудь уехать отсюда, чтобы к чертям собачьим унести свое измочаленное страстными вздохами Матильды и не менее громкими криками Ивана Иваныча сознание, сознание – оно как проникание…

На следующий день я собираю незаметно свои вещи в чемодан и вечерним поездом уезжаю на Кавказ. В окне поезда мелькают огни уходящего от меня города, тихо плывут под стук вагонных колес блуждающие призраки Матильды, Ивана Иваныча, Эдика Хаскина, Бюхнера, далеких потерявшихся родителей и даже умершей когда-то давным-давно Геры…

Мой сосед по купе, худощавый полковник тут же предлагает мне выпить, но я отказываюсь и укладываюсь спать. Ночью этот старый вояка храпит в несколько раз громче Ивана Иваныча, я терплю час, два, потом мое терпение лопается, и я бросаю в храпящую темноту своим здоровым ботинком.

Утром полковник встает с большим синяком под правым глазом и потом, разглядев его случайно в зеркале, начинает громко сокрушаться по поводу того, что он, бедный, не знает, кто это его ночью так уделал. Я успел уже сбросить свой ботинок с его измятой кровати и теперь спокойно подстригаю свои ноги, лишь изредка поддакивая полковнику и сожалея о том, что он не знает, откуда у него взялся этот синяк. Ближе к вечеру он опять предлагает мне выпить, но я опять вежливо отказываюсь.

– Нет, ты не наш человек, – обиженно вздыхает полковник, а потом вдруг извиняется передо мной, успев как следует рассмотреть мой еврейский профиль.

– Это все ерунда, – говорю ему я и неожиданно соглашаюсь выпить…

Целый час полковник рассказывает о боевых действиях в Чечне, где его так сильно контузило, что он с тех пор слышит только одним ухом, а аппарат купить ему не хочется, потому что женщины недоверчиво относятся к инвалидам.

Я его растерянно слушаю и думаю, что он от меня хочет, ну, выпил я с ним, ну, впустил его в свою душу, но нельзя же быть таким нахалом и продолжать заселять собой мою и без того уставшую душу.

Проходит еще два часа, а полковник уже рассказывает, как и с какой смелостью и отвагой они с чеченцами убивали друг друга, как ему вручили орден за убийство троих бандитов и как потом родственники этих бандитов подложили ему в машину мину, и как его спасло только то, что один провод отсоединился. Он поглядел на меня с улыбкой, и пожав мою руку, сказал, что мы все воюем с терроризмом. Кажется, он имел в виду арабо-израильский конфликт. Я не желал с ним соглашаться, но устраивать какой-то пьяный разговор о том, кто прав или не прав, я не стал, я просто молча пожал его руку и сказал: «Мы все здесь грешники, никто из нас не прав».

Полковник сердито отдернул от меня свою руку и с усмешкой сказал, что очень жаль, что я не солдат, а то за такие слова он меня бы не только отправил на гауптвахту, но и отдал бы под трибунал.

Я хотел перед ним извиниться, но раздумал, я понимал, что по-своему он прав, но мне почему-то хотелось открыто высказать свою ненависть к любой войне и к любой сволочи, которая ее разжигает, но усталый немолодой уже полковник был честным ее исполнителем, и его эта верная преданная честность поразила меня, ведь получалось так, что люди могут убивать друг друга честно, достаточно только, как в детском саду, назвать этот клочок земли своим!

Полковник еще долго читал мне морали, считая меня то слабаком, то предателем, на что я только уныло щурился и покачивал головой. Потом мы как-то незаметно уснули, а утром наш поезд уже остановился в предгорьях Кавказа, у самого Черного моря, которое играло золотыми блестками.

Это был небольшой поселок Лоо, странное название, впрочем, солнце так быстро напекло мне голову, что я даже и не пытался узнать истоки происхождения этого загадочного слова… Жизнь по окончании лета текла здесь равномерно скучно и однообразно.