Двоеженец

Я беру ее губы губами и чувствую грех, чувствую отпечаток чужих губ, я проникаю в ее лоно и чувствую, что там кто-то уже был, я сжимаю ее податливое тело, и во всех его складках, морщинках и внутренних кровоизлияниях, разбросанных случайно в самых неожиданных местах, ощущаю укусы, следы чужих зубов и сладострастья, и вся она внутренне сжимается, как бы заранее замаливая передо мной свой грех, а потом со вздохом отдается и шепчет: «На возьми, все, что осталось, для тебя, дурак мой глупый и родной, для тебя такая я воруш-ка…»

А я сжимаю ее все крепче и порой хочу ее тут же в своих объятиях насмерть задушить, а она словно улавливает всем телом мое чувство и запрокидывает голову, раскрывая во всей своей прелести шею, чтоб мне ее легче было душить, а я опять плачу и целую ее грешные губы, ловлю ртом ее трепещущий, извивающийся змеей язык, будто жало, входящее в меня, и опять колыхаюсь всем телом во сне…

Несчастная кошмарная девчонка, она не знает, как мне хорошо, когда грех ее с безволием прощаю, как будто забираю сам в себя… Так вот, тело предает сначала ее, потом и меня, и мы ничего не можем сделать с ним, как будто оно живет своей независимой жизнью, а мы лишь иногда вылетаем из него и порхаем, как ангелы, над землей, чтобы опять вернуться в него как в дом смерти…

В этот вечер она тысячи раз произнесла слово прости, хотя уже за далью горизонта, за ночной завесой тишины я ощущал ее грядущее безумье и любовался им, глядящий молча в сны…

– Ты за что так поступила со мной?! – слезы, если они есть, то они и будут литься из глаз.

– Ну, ударь меня! Ну, накажи! – слезы, которые отражаются, имеют прозрачные соединения между наших глаз, а если люди говорят почти друг другу в губы, то где-то в глубине тела слышится эхо, оно разносится по всему телу и возвращается назад, чтобы прижать тебя к холодной стене и чтобы ты почувствовал, как ты устал бороться за свое единственное счастье, за свою гулящую жену…

– Ну, ударь меня еще, ведь ты же хочешь! – Нет! Я ничего как будто не хочу! – Ты врешь?! – Не вру! – Прости! – Простил! – Ты – чудо!

Наивные люди, они не знают, как мне хорошо от того, что я молчу и внутренне прощаю ей любой случайный грех, любую случку с кобелем…

20. Аберрационно-шизоидно-трансцендентные видения из личного дневника Штунцера

– Всё – одна большая глупость! – громко заорал Сан Саныч, глядя на меня, но я только зевнул и повернулся на другой бок.

– Мы не умрем, мы не умрем,

А в мир другой лишь перейдем, – перешел на дрожащий шепот Сан Саныч и начал громко стучать ботинками об пол, будто солдат, марширующий на плацу.

– А у тебя нет кипятильника?! – перебил его я, слегка приподнявшись.

– Не-а! – рот Сан Саныча заметно округлился, – а тебе он зачем?!

– Да, чай решил вскипятить!

– Но здесь же нет чайника?! – опешил Сан Саныч.

– Тогда и тебя нет, дружок, – я закрыл глаза и перестал думать.

Думать в такой ситуации было бесполезно, я это давно уже понял.

Время в моих глазах остановилось, а я вдруг почувствовал, что не обязан понимать этот мир, если он сам этого не хочет, ибо любая реальность абсурдна уже одним твоим исчезновением в ней как в женщине, как во тьме, которую ты можешь осязать лишь изнутри и по наитию. Сан Саныч исчез так же быстро, как и появился, видно, он так устал от моего равнодушия, что больше не мог притворяться живым, хотя кто его знает…

Дверь внезапно отворилась, и в камеру, как я уже назвал эту серую комнату с решеткой, въехала Сирена в черном гробу на колесиках и тут же остановилась возле меня, слегка задев краем гроба у самого своего изголовья…

– Сладкий мой, посмотри на меня! – протянула Сирена ко мне руки, – ну, скажи мне, что ты хочешь от меня, и я скажу тебе, как я тебя сейчас удовлетворю, – прошептала она, поднимаясь из гроба.

– Не секс невыносим, а разрушенья, которые несет с собою секс, – прошептал я и, толкнув ногою гроб, выкатил его вместе с Сиреной из камеры и вышел следом, с радостью замечая испуг в ее широко раскрытых глазах.

Промежуточное пространство между комнатами сияло белизной исчезновенья, в котором, кроме меня и Сирены в гробу, никого не было.

– Я без ума от тебя, особенно, когда ты жесток и холоден, – прошептала Сисрена, опять приподнимаясь в гробу, тогда я обошел гроб с противоположной стороны и толкнул его ногой в раскрытую дверь камеры, и он въехал туда с упавшей в него обратно Сиреной.

– Вот так тебе, – сказал я, – чтоб разучилась врать существованием!

Когда она опять попыталась встать, я опять толкнул гроб ногой, и он выехал на колесиках из камеры.

– Ну, ты и псих, – уже не прошептала, а взорвалась истошным криком Сирена, не пытаясь больше подниматься из гроба.

Вскоре мне эта игра наскучила, и я лег в гроб к Сирене, потому что там было теплее и намного удобнее, чем стоять босиком на холодном цементном полу (ботинки я снял еще тогда, когда хотел повеситься).